Идейно-художественные особенности, композиция, проблематика, образы рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича. Идейно-художественные особенности, композиция, проблематика, образы рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича Сочинения по темам

Биография А. Солженицына типична для человека его поколения и, в то же время, представляет собой исключение из правил. Ее отличают крутые повороты судьбы и события, поражающие особым высоким смыслом.
Обыкновенный советский школьник, студент, комсомолец. Участник Великой Отечественной войны, отмеченный за боевые заслуги правительственными наградами. Узник ГУЛАГа. Учитель математики в средней школе.

Вышедший победителем в борьбе со страшной болезнью – раком и с тех пор уверовавший в то, что пока он пишет, ему свыше дарована жизнь. Художник, создавший собственную концепцию истории России XX века и воплотивший ее в творчестве. Эмигрант поневоле, высланный из родной страны и никогда не признававший добровольной эмиграции. Известный всему миру писатель, лауреат Нобелевской премии. Страстный публицист, которого заставляет спорить, писать ответы на самые трудные вопросы.

Сюжет произведения А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» представляет собой хронологию, последовательное воспроизведение ничем не омраченного, почти счастливого дня. Напряженность же действия связана с тем, что все происходит в особом лагере.

Одна за другой, у Щ-854 случается «много удач». Сначала ему удается избежать карцера «с выводом». Это наказание ожидало Ивана Денисовича за то, что он не встал по сигналу подъема, хотя никогда не просыпал. Герой всегда использовал утреннее время до развода, чтобы подработать: шить, услужить, подмести или поднести что-нибудь.
В это утро он чувствовал себя больным, поэтому ему не хотелось, чтобы оно приходило. Дежурящий не по очереди и поэтому неожиданно подошедший надзиратель уводит героя не в карцер, а в штабной барак – мыть пол.

Автор перечисляет все удачи своего героя. Повезло с баландой – попало в нее побольше гущи. Хлебной пайки всего грамм двадцать не дотянуло до положенных пятисот пятидесяти. На линейке Цезарь дал Шухову докурить сигарету. Бригада не попала на работу в открытое поле. В обед удалось «закосить» вторую миску овсянки. На «шмоне» не отобрали кусок ножовки. Цезарь отдал ему в ужин всю баланду и пайку, да еще поделился посылкой. У латыша табачку купил, а главное - не заболел, «перемогся».

Даже воспоминания о дневной работе радует героя – «стену клал весело». И все это на фоне нечеловеческого быта осужденных, каждодневных попыток превратить их в бессловесное стадо, тратящего все свои силы на подневольную тяжелую работу.

Сохранение жизни, души кажется почти невероятным. Герою не до праздных воспоминаний, и все же он не может забыть родное , откуда ушел двадцать третьего июня сорок первого года. Дома остались жена и две взрослые дочки, которые пишут два раза в год, из чего понять их жизнь не представляется возможным. Воспоминания мирной жизни, впечатления войны (медсанбат, плен, смерть товарищей) и восьми лагерных лет нанизываются одно на другое.

Годы скитаний сформировали у героя особую систему нравственных ценностей. Он, как и все русские в лагере, «и какой рукой креститься забыл». Иван Денисович готов и в Бога верить, думая не только о земном и бренном. Но он не ждет чудес свыше. Прежде всего, должен остаться человеком.

Повествование в рассказе ведется от имени автора, не только досконально знающего лагерную жизнь, но и являющегося как бы членом бригады, где работает герой. Это позволяет ему, не являясь двойником Шухова, показать восприятие происходящего изнутри, опираясь на свой опыт «лагерника». Граница между авторским описанием и внутренним монологом героя предстает «размытой».

Рассказчику понятна важность того, что баланда должна быть горячей («одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталось теперь совсем холодная»), что хлеб надо прятать в матрасе, что от продуктовой посылки каждый становится взбудораженным, взъерошенным, будто пьяным, в конце срока проясняется, что домой таких не пускают, гонят в ссылку. Автор, укрупняя детали каторжного быта, выстраивает систему, приводя их в соответствие с обобщенной оценкой происходящего в недавнем прошлом. Один день оказывается осколком зеркала, в котором так же ясно, как и в целом, видна бесчеловечная сущность «народной» власти, противостоять которой способна только нравственная сила, скрытая в душе русского человека.

В журнальной версии 1962 г. «Один день…» имел жанровое обозначение «повесть». Назвать это произведение повестью автору предложили в редакции «Нового мира» «для весу». Позже писатель сам высказал согласие, что поддался внешнему давлению. При этом в произведении заключен столь значительный эпический потенциал, что для него тесны жанровые определения рассказа или повести.

Важнейший принцип композиции произведения - «узел», который позднее будет положен в основу крупных эпических полотен А. Солженицына. Особенности композиции обусловлены авторским замыслом. В одном дне из жизни обычного заключенного фокусируются острейшие проблемы, освещение которых осуществляется мазками, отдельными репликами.

В основу произведения положены факты, а образы героев имеют реальный прототип. Здесь автор делает сознательную установку на минимальный вымысел. Важнейшее значение для него имеет критерий жизненной правды, без которой нет правды художественной.

Александр Исаевич Солженицын – писатель и публицист, вошедший в русскую литература как ярый противник коммунистического режима. В своём творчестве он регулярно затрагивает тему страдания, неравенства и незащищённости людей перед сталинской идеологией и текущим государственным строем.

Представляем вашему вниманию обновленный вариант обзора книги Солженицына – Один день Ивана Денисовича .

Произведением, которое принесло А.И. Солженицыну популярность, стала повесть «Один день Ивана Денисовича». Правда, сам автор позже внёс поправку, сказав, что по жанровой специфике это рассказ, пусть и в эпичных масштабах воспроизводящий мрачную картину России того времени.

Солженицын А.И. в своём рассказе знакомит читателя с жизнью Ивана Денисовича Шухова, крестьянина и военного, который попал в один из многочисленных сталинских лагерей. Весь трагизм ситуации в том, что герой ушёл на фронт на следующий же день после нападения гитлеровской Германии, попал в плен и чудом бежал из него, но, добравшись до своих, был признан шпионом. Именно этому посвящена первая часть воспоминаний, в которую также включено описание всех тягостей войны, когда людям приходилось питаться роговицей с копыт умерших лошадей, а командование Красной Армией без укора совести бросало простых солдат умирать на поле боя.

Вторая часть показывает жизнь Ивана Денисовича и сотен других людей, пребывающих в лагере. При этом все события рассказа занимают всего один день. Однако повествование содержит большое количество отсылок, ретроспекций и упоминаний о жизни народа как бы невзначай. Например, переписка с женой, из которой мы узнаём, что в деревне ситуация обстоит не лучше, чем в лагере: еды и денег нет, жители голодают, а крестьяне выживают за счёт того, что красят фальшивые ковры и продают их городу.

По ходу прочтения мы узнаём и то, почему Шухова посчитали диверсантом и предателем. Как и большая часть тех, кто находится в лагере, он осуждён без вины. Признаться в измене заставил следователь, который, к слову, даже не смог придумать, какое же задание выполнял герой, якобы помогая немцам. При этом выбора у Шухова не было. Откажись он признавать то, что никогда не делал, то получил бы «бушлат деревянный», а раз пошёл навстречу следствию, то «хоть поживешь ещё малость».

Важную часть сюжета также занимают многочисленные образы. Это не только заключённые, но и надзиратели, которые отличаются лишь тем, как они относятся к лагерникам. Например, Волков носит с собой огромную и толстую плётку – один её удар раздирает большой участок кожи до крови. Другой яркий, хоть и второстепенный персонаж – Цезарь. Это своего рода авторитет в лагере, который ранее работал режиссёром, но был репрессирован, так и не сняв свой первый кинофильм. Теперь он не прочь побеседовать с Шуховым на темы современного искусства и подкинуть небольшую работу.

Предельно точно Солженицын в своём рассказе воспроизводит жизнь заключенных, их серый быт и тяжёлый труд. С одной стороны, читатель не встречает вопиющих и кровавых сцен, но реализм, с которым автор подходит к описанию, заставляет ужаснуться. Люди голодают, а весь смысл их жизни сводится к тому, чтобы добыть себе лишний ломоть хлеба, так как на супе из воды и мёрзлой капусты не получится выжить в этом месте. Заключённых заставляют работать на морозе, и им с целью «скоротать время» до ночлега и приёма пищи приходится работать наперегонки.

Каждый вынужден приспособиться к реалиям, найти способ обмануть надзирателей, что-либо выкрасть или тайком продать. Например, многие заключённые делают из инструмента небольшие ножи, затем обменивая их на продовольствие или табак.

Шухов и все остальные в этих ужасных условиях похожи на диких зверей. Их могут наказать, застрелить, побить. Остаётся только быть хитрее и умнее вооруженных охранников, стараться не пасть духом и быть верным своим идеалам.

Ирония в том, что тот день, который и составляет время рассказа, является для главного героя вполне удачным. Его не посадили в карцер, не заставили работать с бригадой строителей на морозе, в обед ему удалось получить порцию каши, при вечернем шмоне у него не нашли ножовку, а ещё у Цезаря подработал и табака купил. Правда, трагизм в том, что таких вот дней за всё время заключения накопилось три тысячи шестьсот пятьдесят три. Что же дальше? Подходит к концу срок, но Шухов уверен, что срок либо продлят, либо чего хуже отправят в ссылку.

Характеристика главного героя рассказа «Один день Ивана Денисовича»

Главный герой произведения представляет собой собирательный образ простого русского человека. Ему около 40 лет. Родом он из обычной деревни, которую он вспоминает с любовью, отмечая, что раньше было лучше: картошку ели «целыми сковородами, кашу – чугунками…». В заключении он провёл целых 8 лет. До попадания в лагерь Шухов воевал на фронте. Был ранен, но после выздоровления снова вернулся на войну.

Внешний вид персонажа

В тексте рассказа не встречается описание его внешности. Акцент делается на одежде: рукавички, бушлат, валенки, ватные брюки и пр. Тем самым, образ главного героя обезличивается и становится олицетворением не только обычного заключённого, но и современного жителя России середины 20 века.

Его отличает чувство жалости и сострадания к людям. Он переживает за баптистов, которые получили 25 лет лагерей. Жалеет опустившегося Фетикова, подмечая, что «срока ему не дожить. Не умеет он себя поставить». Иван Денисович сочувствует даже охранникам, потому что тем приходится в мороз или при сильном ветре дежурить на вышках.

Иван Денисович понимает своё бедственное положение, но не перестаёт думать о других. Например, отказывается от посылок из дома, запрещая жене присылать продукты или вещи. Мужчина осознаёт, что супруге приходится совсем несладко – она одна растит детей и следит за хозяйством в тяжёлые военные и послевоенные годы.

Долгая жизнь в каторжном лагере не сломала его. Герой ставит для себя определённые границы, которые ни в коем случае нельзя нарушить. Банально, но следит за тем, чтобы не есть рыбьи глаза в похлебке или всегда снимать шапку во время приёма пищи. Да, ему приходилось воровать, но не у своих товарищей, а лишь у тех, кто работает на кухне и издевается над сокамерниками.

Отличает Ивана Денисовича честность. Автор указывает на то, что Шухов ни разу не брал и не давал взятки. Каждый в лагере знает, что он никогда не отлынивает от работы, всегда старается подработать и даже шьёт тапочки для других заключённых. В тюрьме герой становится хорошим каменщиком, осваивая эту профессию: «у Шухова ни к перекосам, ни к швам не подкопаешься». Кроме того, все знают, что Иван Денисович на все руки мастер и легко может приняться за любое дело (телогрейки латает, ложки из алюминиевого провода выливает и мн. др.)

Положительный образ Шухова создаётся на протяжении всего рассказа. Его привычки крестьянина, обычного труженика помогают ему преодолеть тяжести заточения. Герой не позволяет себе унижаться перед охранниками, вылизывать тарелки или доносить на других. Как всякий русский человек Иван Денисович знает цену хлебу, трепетно храня его в чистой тряпочке. Он принимает любой труд, любит его, не ленится.

Что же тогда такой честный, благородный и трудолюбивый человек делает в лагере для заключённых? Как он и ещё несколько тысяч людей оказались здесь? Именно такие вопросы возникают у читателя по мере знакомства с главным героем.

Ответ на них достаточно прост. Всё дело в несправедливом тоталитарном режиме, следствием которого становится то, что многие достойные граждане оказываются пленниками концлагерей, вынужденные подстраиваться под систему, жить вдали от своих семей и быть обреченными на долгие муки и лишения.

Анализ рассказа А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»

Чтобы понять задумку писателю, необходимо уделить особое внимание пространству и времени произведения. Действительно рассказ изображает события одного дня, даже очень подробно описывая все будничные моменты режима: подъём, завтрак, обед, ужин, развод на работу, дорога, сама работа, постоянный обыск со стороны охранников и мн. др. Сюда же относится описание всех заключенных и надзирателей, их поведения, жизни в лагере и т. п. Для людей реальное пространство оказывается враждебным. Каждый узник не любит открытых мест, старается избегать встречи с охранниками и быстрее спрятаться в бараке. Заключенные ограничены не только колючей проволокой. Им недоступна даже возможность посмотреть на небо – постоянно слепят прожекторы.

Однако есть ещё и другое пространство – внутреннее. Это своего рода пространство памяти. Поэтому наиболее важными оказываются постоянные отсылки и воспоминания, из которых мы узнаём о ситуации на фронте, страданиях и бесчисленных смертях, гибельном положении крестьян, а также о том, что те, кто выжил или бежал из плена, кто защищал родину и своих граждан, зачастую в глазах правительства становятся шпионами и изменниками. Все эти локальные темы формирует картину происходящего в стране в целом.

Получается, что художественное время и пространство произведения не замкнуто, не ограничено одним лишь днём или территорией лагеря. Как становится известно в конце рассказа таких дней в жизни героя уже 3653 и сколько будет впереди и вовсе неизвестно. Значит, название «один день Ивана Денисовича» можно легко воспринимать как аллюзию на современное общество. День в лагере обезличен, безнадёжен, становится для заключённого олицетворением несправедливости, бесправности и ухода от всего индивидуального. Но разве всё это характерно только для этого места заключения?

Видимо, по мнению А.И. Солженицына, Россия того время очень похожа на тюрьму, а задачей произведения становится, если и не показать глубокую трагичность, то хотя бы категорически отрицать должность описываемого.

Заслуга автора в том, что он не только поразительно точно и с большим количеством деталей описывает происходящее, но и воздерживается от открытого проявления эмоций и чувств. Тем самым он достигает своей главной цели – даёт читателю самому дать оценку этому миропорядку и понять всю бессмысленность тоталитарного режима.

Главная идея рассказа «Один день Ивана Денисовича»

В своём произведении А.И. Солженицын воссоздает основную картину жизни той России, когда люди были обречены на невероятные муки и лишения. Перед нами открывается целая галерея образов, которые олицетворяют собой судьбу миллионов советских граждан, вынужденных за верную службу, усердный и старательный труд, веру в государство и следование идеологии расплачиваться лишением свободы в ужасных концлагерях, разбросанных по всей стране.

В своем рассказе “Матренин двор” Солженицын изобразил типичную для России ситуацию, когда женщине приходится брать на себя заботы и обязанности мужчины.

Обязательно прочитайте запрещенный в Советском Союзе роман Александра Солженицына “В круге первом” , который объясняет причины разочарования автора в коммунистической системе.

В небольшом рассказе предельно точно раскрыт перечень несправедливостей государственной системы. Например, Ермолаев и Клевшин прошли все тяготы войны, плен, работали в подполье, а в качестве награды получили по 10 лет тюремного срока. Гопчик – молодой юноша, которому недавно исполнилось 16 лет, становится доказательством того, что репрессии равнодушны даже к детям. Не менее показательными оказываются и образы Алешки, Буйновского, Павла, Цезаря Марковича и других.

Произведение Солженицына пропитано скрытой, но злой иронией, обличающей оборотную сторону жизни советской страны. Писатель затронул важную и актуальную проблему, которая всё это время была под запретом. Вместе с тем, рассказ пропитан верой в русского человека, его дух и волю. Осудив бесчеловечную систему, Александр Исаевич создал подлинный реалистичный характер своего героя, который способен с достоинством выдержать все мучения и не потерять человечность.

(1959) была написана Александром Исаевичем Солженицыным за сорок дней; она стала первым произведением о советских концлагерях. Автор разоблачает политическую систему «родного» государства, показывая судьбу простого русского человека, ни за что лишённого свободы, обвинённого в измене родине: « …в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию всю… И стрелять было нечем. И так их помалу немцы по лесам ловили и брали…» . Иван Денисович Шухов пробыл в плену всего «пару дней» , затем убежал, чудом добрался до своих. За патриотизм и героизм родная страна отплатила Шухову сроком. С горечью рассказывает автор, как Шухов помогал следователю придумывать «состав преступления» - несуществующее задание немецкой разведки, которое «выполнял» Иван Денисович в рядах Красной Армии. Показывая жестокость и безнравственность власти, автор подчёркивает доброту и благородство своего героя - простого человека из народа. Шухов сумел сохранить душу, не озлобился, не отгородился обидой от окружающего мира. А мир этот убог и страшен. Все порядки и законы, действующие в лагере, направлены на подавление личности и уничтожение человеческого достоинства. Голодное существование, грубость лагерного начальства, отлаженная система наказания за малейшую провинность, засилье «блатных» лишают заключённого уверенности в том, что он доживёт до освобождения, что, покидая нары на рассвете, он уляжется на них вечером. Казалось бы, в таких условиях Шухов должен опуститься, нравственно погибнуть, но этого не происходит. Иван Денисович крепко держится за выработавшуюся в лагерном быту систему нравственных запретов: НЕ клянчить, НЕ «шакалить», НЕ доносить, НЕ лизать тарелки, НЕ отлынивать от работы («В лагере вот кто подыхает: кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать» ). Шухов стойко несёт своё бремя. Именно такие люди, как он, противостоят бесчеловечному режиму, они живут не по волчьим законам, навязываемым им государством, а по совести («Вот что… Николай Семёнович…я вроде это…болен - совестливо, как будто зарясь на чужое, сказал Шухов» ). Главный герой рассказа является носителем русского национального характера. Особенно яркой его чертой является потребность в труде. Несмотря на то, что труд подневольный, Шухов с азартом работает на стройке, хозяйственно заботится о том, чтобы не пропадал понапрасну цемент. У него «золотые» руки: Иван Денисович и каменщик, и сапожник, и плотник, и резчик толя. «Кто два дела руками знает, тот ещё и десять подхватит» , - говорит о нём автор. Всем своим поведением Шухов подтверждает толстовскую мысль, озвученную Пьером Безуховым: душу нельзя взять в плен. Именно поэтому Иван Денисович «уж сам не знал, хотел он воли или нет» : формальное освобождение уже ничего не изменит в системе ценностей героя, обладающего внутренней свободой - свободой духа. Эта идея проявляется в результате соотнесения Шухова с другими лагерными заключёнными: простой крестьянин превосходит своими душевными качествами капитана Буйновского, интеллигента кинорежиссёра Цезаря и других. «Жить не по лжи» , следовать принципу «не верь, не бойся, не проси» - норма поведения Ивана Денисовича и самого автора. (Как известно, прототипами этого героя были солдат-артиллерист из батареи, которой командовал на фронте Солженицын, и сам автор - заключённый № 854). Несмотря на художественную форму, рассказ близок к документальному - так точны в нём реалии лагерного быта. Однако эффект жизненной убедительности и психологической достоверности, производимый рассказом, является результатом не только стремления писателя к максимальной точности, но и мастерства, с которым выстроена композиция произведения. Повествование строится вокруг психологических «узлов» - точек наивысшего напряжения, когда Шухов в течение одного дня неоднократно оказывается между жизнью и смертью. Используя «кинематографический» приём , автор даёт крупным планом мельчайшие детали, от которых зависит жизнь его героя. Предельная детализация не делает повествование монотонным благодаря психологическому напряжению, с которым читатель следит за событиями одного дня, являющегося синекдохой жизни Ивана Денисовича. Следует отметить, что сжатие времени и концентрация пространства - один из основных законов, по которым строится художественная проза А.И. Солженицына. Именно потому, что один день является моделью всей жизни главного героя, хронологические и хронометрические детали имеют в рассказе символическое значение . Понятия «день» и «жизнь» сближаются понятием «срок» и подаются как синонимы; на страницах произведения неоднократно упоминается время, часы с двигающимися стрелками, за которыми следят осуждённые - идёт отсчёт их жизни в заключении, отнятой у них жизни. «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов - три дня лишних набавлялось» , - сухо, подчёркнуто-сдержанно констатирует автор, завершая рассказ. Художественное пространство рассказа многокомпонентно : реальное, физическое - густо населено осуждёнными, надзирателями, охранниками. Это пространство несвободы. Плотность его неравномерна: в нём имеются «мёртвые зоны» (участки, которые нужно как можно быстрее миновать, чтобы не попасться на глаза лагерному начальству) и относительно безопасные ниши (например, барак с его спасительной теснотой). Лагерное пространство - пространство несвободы - выстроено концентрически: барак - зона - степь - стройка. Внутреннее пространство - пространство свободы (оно вмещает в себя родную деревню Шухова, Россию, мир) - живёт в памяти главного героя. Каждый герой несёт в себе своё внутренне пространство - составленное из воспоминаний, представлений о будущем. Следует отметить художественное своеобразие языка этого произведения. Весь рассказ представляет собой несобственно-прямую речь , в которой голос автора и его героя сливаются воедино. Тем самым достигается глубина повествования: рассказывается и о том, что доступно пониманию Шухова, и о том, что находится в компетенции только автора. Язык рассказа несёт в себе элементы сказа : диалектные и просторечные слова, маркирующие речь главного героя, а также «лагерные», т.е. жаргонные слова, передающие атмосферу особого мира - мира несвободы. Солженицын почти не использует метафор, добиваясь максимального эффекта «нагой» речи. В качестве средств выразительности автор использует пословицы

Вспомним один из первоначальных вариантов заглавия повести: "Один день одного зэка". Нетрудно догадаться, что такая формулировка, согласно вложенному в неё авторскому заданию, противоположна идее текста, то есть провозглашает её способом "от обратного". Слова "один день одного зэка" следует читать как "любой день любого заключённо-го"; они утверждают именно типичность событий лагерного дня, случившихся с Иваном Денисовичем, и высокую степень художественного обобщения, присутствующую в его образе.
Основные события повести, действительно, внешне укладываются в рамки одного зимнего дня 1951 года, проведённого Иваном Денисовичем в политическом лагере где-то на северо-востоке материка. Но эта внешняя "особость" так же соотносится с типичностью событийной си-туации, как и масштаб одного дня одного лагерника - с масштабом десятков миллионов человеко-лет, вырванных ГУЛАГом из жизни народа.
Композиционно повесть воспроизводит события этого дня, с подчёркнутой пунктуально-стью повторяя все элементы режима: подъём, завтрак, развод на работу, дорога на объект, ра-бота, обед, вновь работа, пересчёт, дорога в лагерь, ужин, короткое "личное время", вечерняя поверка, отбой... События дня выстроены в повествовании последовательно, не обгоняя друг друга и не отставая одно от другого и от последовательности раз навсегда учреждённого распи-сания. Однако эти события, строго узаконенные на "архипелаге ГУЛАГ", превращаются тем самым в свою противоположность, в анти-события: ведь событие - это что-то новое, отличающееся от предшествующего хода жизни. (Какое угодно нарушение режима кажется душе заключённого облегчением, отступлением от мертвенной правильности закона: "От бурана, если рассудить, пользы никакой… А всё равно любят зэки буран и молят его. Чуть ветер покрепче завернёт - всё на небо запрокидываются: материальчику бы! Материальчику! Снежку, значит"). А если, на-пример, после утренней поверки заключённых ведут на работу, то как событие этот факт не вос-принимается - здесь именно ничего не изменяется, всё идет как заведено. Единицей исчисления лагерного времени оказывается не присущее каждому человеку "сейчас", которое предполагает ежеминутную готовность к новому событию, и не ощущение крупных этапов биографии - таких, как год, пять, десять лет, а возведённый в ранг дурной, циклической бесконечности, беспрестан-но повторяющийся день.
Здесь же следует отметить, что этот день - как единица масштаба проживаемой жизни - навязан человеку гулаговской системой, машиной, вырабатывающей несчастье. День должен быть обезличен, с него, с кровью и мясом, обдирается всё человеческое, и для арестанта он становится символом вопиющей недолжности происходящего, символом бесправности и reductio ad infinitem его личности, всего, что есть в человеке человеческого. Само название, таким образом, - и "Один день одного зэка", и "Один день Ивана Денисовича" - содержит в себе скрытое ука-зание на глубокую трагичность повествования, заключающуюся если не в невозможности, то в категорической недолжности описываемого. Третий же вариант - "Щ-854" - свидетельствует нам об автобиографичности ведущегося рассказа, а также о способности и намерении автора вывес-ти широчайшие обобщения из своей судьбы и лагерного опыта.
ОСОБЕННОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ВРЕМЕНИ. Итак, равномерность чередования сюжетных собы-тий призвана манифестировать убийственную для души заключённого механистическую однооб-разность течения лагерного дня, всей лагерной жизни. И, казалось бы, само это композиционное открытие Солженицына уже достаточно говорит читателю о лагере. Но следует отметить, а затем и "расшифровать" ещё одно важное и интересное обстоятельство. Действительно, темп и ритм течения художественного времени в повести подчёркнуто равномерны. Однако есть при всём этом в повести некие отрезки текста, в которых темп течения художественного времени изменяет-ся - убыстряется или же замедляется. Каким может быть "авторское задание" в этом случае? Рассмотрим их.
Таких моментов в повести немного, и это обстоятельство тоже неслучайно, то есть имеет свой смысл. Где, в каких эпизодах время ускоряется? Во-первых, в эпизоде работы Ивана Дени-совича на строительстве ТЭЦ. Иван Денисович с утра плохо себя чувствовал, пришёл на стройку по морозу и кладёт шлакоблоки на пронизывающем ветру. Однако после обеда, подкрепившись немного, он работает с охотой, а тут ещё перед самым снятием с объекта у каменщиков остаётся достаточно много раствора, и его можно бы выбросить: казённый. "Кажется, и бригадир велел - раствору не жалеть, за стенку его - и побёгли. Но так устроен Шухов по-дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули". Шухов прини-мает решение: пускай бригадир выводит бригаду на пересчёт, а двое останутся пока здесь и доизрасходуют раствор. Не зря именно последующие сцены вызвали бурное одобрение Н. С.Хрущёва; по воспоминаниям В. Я. Лакшина и самого Солженицына, на всевозможных совеща-ниях тот призывал всех учиться у Ивана Денисовича социалистическому отношению к труду. Вре-мя в этом эпизоде течёт явно ускоренно по отношению к основному, как мы помним, равно-мерному темпу: "- Ну, не удай, братцы! - Шухов кличет. Кильдигс злой стал. Не любит авралов. У них в Латвии, говорит, работали все потихоньку, и богатые все были. А жмёт и он, куда денешь-ся!
Снизу Павло прибежал, в носилки впрягшись, и мастерок в руке. И тоже класть. В пять мастерков.
Теперь только стыки успевай заделывать!"; "Раствор! Шлакоблок! Раствор! Шлакоблок""
Второй эпизод, в котором время начинает идти быстрее - это эпизод возвращения колон-ны заключённых после работы в лагерь. При пересчёте на ТЭЦ конвой долго держал их на моро-зе, и теперь зэки не хотят идти быстро, назло конвоирам: всё равно вечер уже потерян. Но вдруг передние пятёрки встряхиваются и прибавляют шагу; задние, не понимая ещё, в чём дело, пытаются узнать причину этого нарушения привычного хода дел, этого события. Она проста: из-за снежного холма показывается другая колонна, возвращающаяся из механических мастерских. А поскольку на мехзаводцев у начальства имеется подозрение о проносе в лагерь холодного оружия, то "шмонать" эту колонну будут особенно тщательно и медленно. Её необходимо обо-гнать. И вся колонна, которая только что, в отместку конвою, едва плелась, теперь понимает: об-гоним или не обгоним мы мехзавод, зависит только от нас самих. Колонна бросается вперёд, как один человек, и обгоняет других несчастных. В этом эпизоде автор явно подчёркивает напряжён-ность момента, ускоренность реакции заключённых, обыкновенно весьма вялых, богатство их пе-реживаний, то есть заставляет художественное время течь быстрее.
Замедление же темпа течения времени мы можем наблюдать в сцене отдыха заключённых перед работой. Приведённые на ТЭЦ, они сидят в большом отапливаемом зале. "Вот этот-то наш миг и есть!" Каждое мгновение здесь отделяет зэков от гулаговского мертвенного порядка, по-зволяет им вернуться к "закапсулировавшейся" (как капсулируется осколок в мышечных тканях тела) внутри них душе, человеческой личности. "А миг - наш! Пока начальство разберётся, приткнись, где потеплей, сядь, сиди, ещё наломаешь спину. Хорошо, если около печки, - портянки переобернуть да согреть их малость. Тогда во весь день ноги будут тёплые. А и без печки - всё одно хорошо". У заключённых появляется возможность задуматься, как бы очнуться от многолет-него сна души. Поэтому художественное время здесь весьма замедляется, чуть ли не останав-ливаясь: "И хоть сидела 104-я вряд ли минут двадцать, день рабочий - зимний, укороченный - был у них до шести, уж всем казалось большое счастье, уж будто и до вечера теперь недалеко".
Теперь задумаемся и мы: каково общее правило, определяющее возможность изменений в темпе течения художественного времени, применяемое А.Солженицыным в этой повести? За-медляется время или ускоряется, закон здесь общий. В лагере душа человека находится в "за-капсулированном", полуобморочном состоянии; всеми действиями и реакциями заключённого управляет, как мы уже видели, омертвлённый и бездушный распорядок гулаговского дня, единый и для множества советских уголовных и политических лагерей, и для каждого из бесчисленных заключённых. "Часов у зэка нет, время за зэка начальство знает", - прямо говорится в повес-ти. А это и означает, что заключённый лишён не только возможности точно определять темп течения отрезков времени лагерного дня, но и права как бы то ни было влиять на, дословно, "порядок вещей" в этом микрокосме - как в отношении времени, так и в любом другом отношении. Пока это так, художественное время в повести течёт равномерно, по закону ГУЛАГа.
Но едва лишь у зэка появляется возможность влиять на ход событий, вернуться - хоть в небольшой мере - к психологической роли человека, а не обезличенного номера (как не вспом-нить замятинские "нумера"!), - он возрождается как личность. Теперь он вправе, по крайней ме-ре, отказаться идти быстрее под грозными окриками конвоя, или не торопясь перемотать свои портянки у костра, или бросить свои силы на соревнование в скорости с другой колонной. Возможность свободного выбора - вот что может, во-первых, возродить к жизни человеческую душу, во-вторых, противопоставить её бездушному режиму и, в-третьих, нарушить заведённый в лагере ход времени.
В связи с этим в тексте повести композиционно присутствуют, противопоставленные друг другу, две временные зоны: зона режимного времени (время ГУЛАГа) и зона личного времени (время человека). К первой относятся все эпизоды, описывающие обязательные элементы дня в лагере, - многочисленные пересчёты, разводы на работу, дорогу на объект и обратно, тяжёлую работу и т. д. К личному же времени, времени очнувшейся души, относятся короткие минуты отды-ха, бесед, наконец - сидения за столом с миской каши или баланды. Различаются эти две зоны; внешне - равномерностью или ускоренностью/замедленностью течения художественного времени, по внутреннему же заданию - способом существования персонажа, как безликого номера или как личности.
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО В ПОВЕСТИ. Абсолютное большинство событий в повести проис-ходит непосредственно в политическом лагере и в течение одного дня. Поэтому мы вправе гово-рить о хронотопе этого текста, стянувшего в точку дня и в точку лагеря все представления ав-тора о трагедии ГУЛАГа. Время текста, как мы уже видели, - это время несвободы, текущее рав-нодушно по отношению к личности человека. Каково же художественное пространство повести? Оно так же, как и художественное время, подчинено главной цели, организующей собой всю структуру текста: показать - не "в лоб", не публицистически-прямолинейно, - кошмар, ставший реальностью для миллионов узников системы. Что такое воля для Ивана Денисовича? Он практи-чески забыл её, сосредоточив все силы на ежеминутной борьбе за выживание. Экстремальное со-стояние полного напряжения всех сил стало для него привычным, и в этом - ещё одно проявление оксюморонной недолжности творящихся событий. Воля становится для героев "Одного дня..." пространством мифологическим, загадочным пространством представления, сказки, мечты.
Получая с воли письма об изменившейся жизни, Иван Денисович не может перевести со-общения от жены в категории своего мышления, "законсервировавшегося" с довоенных времён. Жизнь на воле изменилась, в сознании же героя она стала не более реальной, чем сказка, - какие письма могут оттуда приходить? "Писать теперь - что в омут дремучий камешки кидать. Что упало, что кануло - тому отзыва нет. Не напишешь, в какой бригаде работаешь, какой бригадир у те-бя Андрей Прокофьевич Тюрин. Сейчас с Кильдигсом, латышом, больше об чём говорить, чем с домашними. Да и они два раза в год напишут - жизни их не поймёшь".
Человек в лагере с течением срока - бесконечно повторяющегося одного и того же жесто-кого гулаговского дня - отстаёт от течения жизни на воле, которая остаётся для него в мифо-логическом пространстве, и забывает реальные образы своей собственной жизни на воле (в слу-чае Ивана Денисовича то время отодвигается ещё и войной - "Из дому Шухов ушёл двадцать третьего июня сорок первого года"). Время воли становится мифологическим временем, о кото-ром сам вспоминающий уже не знает, - правда ли то, что ему теперь кажется. .. "И вспомнить де-ревню Темгенёво и избу родную ещё меньше и меньше было ему поводов... Здешняя жизнь трепа-ла его от подъёма и до отбоя, не оставляя праздных воспоминаний".
Мифологичность системы представлений заключённого о воле, а также их эпическая обобщённость, то есть несводимость к конкретным реалиям его действительности, подчёркивают-ся в повести поэтическим образом ясного месяца, близким к фольклорной традиции. Этот образ появляется всего несколько раз, но несомненно любовное отношение к нему со стороны автора и героя, весьма близких по своей сути. Фольклорность образа месяца проявляется в сцене спора Ивана Денисовича с кавторангом: "У нас так говорили: старый месяц Бог на звёзды крошит"; ме-сяц для Ивана Денисовича - одна из онтологических субстанций, "держащих на себе" миропоря-док в народном понимании, противопоставленном гулаговскому бездушию. Поэтому можно сделать следующий вывод; образ месяца - ясного и чистого, висящего высоко в небе, - поэтически олицетворяет в повести А.Солженицына закон народной жизни, бессильный и неприменимый в грязной и жестокой лагерной жизни. Подобно тому, как недостижим он, идеально чистый и пре-красный, недостижимы в мире несвободы правда, красота и справедливость, утверждаемые этим законом. Месяц резко противопоставлен миру лагеря, "лежащему под луной" и стянувшему всю землю для Ивана Денисовича до рамок колючей проволоки, по всем своим смысловым векторам: далёкое/близкое, духовное/бесчеловечное, любимое/ненавистное, безысходно реаль-ное/идеальное, недостижимо прекрасное.
Итак, и в художественном пространстве, и в художественном времени "Одного дня Ивана Денисовича" мы встречаем резкую дихотомичность структуры: зона гулаговского времени и зона времени души личности; зона режимного пространства и зона воли как "пространства души." На-сильственная их разведённость означает то, что лагерь стремится уничтожить в человеке "душу живу", свести его до уровня забитого и запуганного животного. Против этого и направлен ос-новной пафос повести А. И,Солженицына, выраженный в стройной структуре, полноправными частями которой становятся художественное пространство и время.

Один день Ивана Денисовича

В пять часов утра, как всегда, пробило подъём – молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошёл сквозь стёкла, намёрзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.

Звон утих, а за окном всё так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три жёлтых фонаря: два – на зоне, один – внутри лагеря.

И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки – выносить.

Шухов никогда не просыпал подъёма, всегда вставал по нему – до развода было часа полтора времени своего, не казённого, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптёркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку – тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное – если в миске что осталось, не удержишься, начнёшь миски лизать. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Кузёмина – старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет, и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал:

– Здесь, ребята, закон – тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать.

Насчёт кума – это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их – на чужой крови.

Всегда Шухов по подъёму вставал, а сегодня не встал. Ещё с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. И ночью не угрелся. Сквозь сон чудилось – то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Всё не хотелось, чтобы утро.

Но утро пришло своим чередом.

Да и где тут угреешься – на окне наледи намётано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку – здоровый барак! – паутинка белая. Иней.

Шухов не вставал. Он лежал на верху вагонки , с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвёрнутый рукав, сунув обе ступни вместе. Он не видел, но по звукам всё понимал, что делалось в бараке и в их бригадном углу. Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш. Считается инвалид, лёгкая работа, а ну-ка поди вынеси, не пролья! Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из сушилки. А вот – и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить). Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Помбригадир сейчас в хлеборезку пойдёт, а бригадир – в штабной барак, к нарядчикам.

Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, – Шухов вспомнил: сегодня судьба решается – хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцгородок». А Соцгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и, прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать – чтоб не убежать. А потом строить.

Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведёшь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение.

Бригадир озабочен, уладить идёт. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Конечно, с пустыми руками не договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.

Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть , от работы на денёк освободиться? Ну прямо всё тело разнимает.

И ещё – кто из надзирателей сегодня дежурит?

Дежурит – вспомнил – Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Первый раз глянешь – прямо страшно, а узнали его – из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.

Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху – сосед Шухова баптист Алёшка, а внизу – Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг.

Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул:

– Эй, фитили! – и запустил в них валенком. – Помирю!

Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.

В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:

– Василь Фёдорыч! В продстоле передёрнули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Кому ж недодать?

Он тихо это сказал, но уж конечно вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут.

А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя бы уж одна сторона брала – или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А ни то ни сё.

Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как бы злорадно:

– Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!

И Шухов решился – идти в санчасть.

И тут же чья-то имеющая власть рука сдёрнула с него телогрейку и одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.

Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.

– Ще-восемьсот пятьдесят четыре! – прочёл Татарин с белой латки на спине чёрного бушлата. – Трое суток кондея с выводом!

И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всём полутёмном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто ещё не встал.

– За что, гражданин начальник? – придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов.

С выводом на работу – это ещё полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда. Полный карцер – это когда без вывода .

– По подъёму не встал? Пошли в комендатуру, – пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.

На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся, ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в чёрные ватные брюки с номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу – переждать Татарина на дворе.

Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил, – не так бы было обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но отпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиваться просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь (повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и на нём выведен чёрной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку (на ней таких номера было два – на груди один и один на спине), выбрал свои валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди) и вышел вслед за Татарином.

Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал: ни к чему, да и что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его не было. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить. Приберегут завтрак, догадаются.

Так и вышли вдвоём.

Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били по зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли звёзды.

Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам – кто в уборную, кто в каптёрку, иной – на склад посылок, тот крупу сдавать на индивидуальную кухню. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом морозе пробыть.

А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шёл ровно, и мороз как будто совсем его не брал.

Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа – каменной внутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от заключённых; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокою подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обмётанный инеем, висел термометр. Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если б он показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Только никак сегодня не натягивало на сорок.

Вошли в штабной барак и сразу же – в надзирательскую. Там разъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не было, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь Татарин объявил, что прощает Шухова, и велел ему вымыть пол.

Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не выводили за зону, – дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно в штабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальника режима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали и надзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простых надзирателей ему приходится как бы низко. Те позвали его раз, другой, поняли, в чём дело, и стали дёргать на полы из работяг.