А. В
Дата рождения: |
|
Место рождения: |
Воронеж, Российская империя |
Дата смерти: |
|
Место смерти: |
Воронеж, Российская империя |
Российская империя |
|
Род деятельности: |
Поэт, купец |
Годы творчества: |
|
Образование
Творчество
Смерть поэта
Творчество
Могила А. В. Кольцова
Памятники А. В. Кольцову
Адреса в Воронеже
Адреса в Санкт-Петербурге
Биография
Семья
Алексей Васильевич Кольцов родился в Воронеже в семье Василия Петровича Кольцова (1775-1852) - скупщика и торговца скотом (прасола), слывшего во всей округе честным партнёром и строгим домохозяином. Человек крутого нрава, страстный и увлекающийся, отец поэта, не ограничиваясь прасольством, арендовал земли для посева хлебов, скупал леса под сруб, торговал дровами, занимался скотоводством.
Мать Алексея была доброй, но не образованной, не владея даже грамотой. В семье сверстников не имел: сестра была намного старше, а брат и другие сёстры сильно моложе.
Образование
С 9 лет Кольцов постигал грамоту на дому, проявив такие способности, что в 1820 году смог поступить в двухклассное уездное училище, минуя приходское. Виссарион Белинский об уровне его образования писал следующее:
Не знаем, каким образом был он переведён во второй класс, и вообще чему он научился в этом училище, потому что как ни коротко мы знали Кольцова лично, но не заметили в нём никаких признаков элементарного образования.
После года и четырёх месяцев (второй класс) в училище, Алексей был забран отцом. Василий Петрович считал, что этого образования сыну вполне хватит, чтобы стать его помощником. Работа Алексея заключалась в перегоне и продаже скота.
В училище Алексей полюбил чтение, первые прочитанные им книги были сказками, например про Бову, про Еруслана Лазаревича. Эти книги он покупал на полученные на лакомства и игрушки от родителей деньги. Позже Алексей стал читать различные романы, которые брал у своего товарища - Варгина, так же являвшегося сыном купца. Особенно будущему поэту нравились произведения «Тысяча и одна ночь» и «Кадм и Гармония» Хераскова. После смерти в 1824 году Варгина Алексей Кольцов получил в наследство его библиотеку - около 70 томов. В 1825 году увлёкся стихотворениями И. И. Дмитриева, особенно «Ермаком».
Творчество
В 1825 году, в 16 лет, он написал своё первое стихотворение - «Три видения», которое впоследствии уничтожил. Стихотворение было написано в подражание любимого поэта Кольцова, Ивана Дмитриева.
Первым наставником Кольцова в поэтическом творчестве был воронежский книгопродавец Дмитрий Кашкин, давший юноше возможность бесплатно пользоваться книгами из своей библиотеки. Кашкин был прямым, умным и честным, за что его любила молодёжь города. Книжная лавка Кашкина была для них своего рода клубом. Кашкин интересовался русской литературой, много читал и сам писал стихи. По-видимому ему Кольцов показывал свои первые опыты. В течение 5 лет Кольцов пользовался безвозмездно его библиотекой.
Где-то в юности, будущий поэт пережил глубокую драму - он был разлучен с крепостной девушкой, на которой хотел жениться. Это отразилось, в частности, в его стихах «Песня» (1827), «Ты не пой, соловей» (1832) и ряде других.
В 1827 году познакомился с семинаристом Андреем Сребрянским, ставшим впоследствии его близким другом и наставником. Именно Сребрянский привил Кольцову интерес к философии.
Первые публикации у молодого поэта были анонимными - 4 стихотворения в 1830 году. Под своим именем Алексей Кольцов опубликовал стихи в 1831 году, когда Н. В. Станкевич, известный поэт, публицист и мыслитель, с которым Кольцов познакомился в 1830 году, опубликовал его стихи с коротким предисловием в «Литературной газете». В 1835 году - выход первого и единственного при жизни поэта сборника «Стихотворения Алексея Кольцова». По делам отца путешествовал в Санкт-Петербург и Москву, где благодаря Станкевичу познакомился с В. Г. Белинским, который оказал на него большое влияние, с Жуковским, Вяземским, Владимиром Одоевским и Пушкиным, который опубликовал в своём журнале «Современник» стихотворение Кольцова «Урожай».
После выхода стихотворений «Молодая жница», «Пора любви» и «Последний поцелуй» Кольцовым заинтересовался Михаил Салтыков-Щедрин. Он называл главной особенностью этих стихов «жгучее чувство личности».
Разъезжая по торговым делам отца, Кольцов встречался с различными людьми, собирал народный фольклор. Его лирика воспевала простых крестьян, их труд и их жизнь. Многие стихотворения стали словами на музыку М. А. Балакирева, А. С. Даргомыжского, М. П. Мусоргского, Н. А. Римского-Корсакова и многих других.
Смерть поэта
- У Алексея Кольцова нередко происходили ссоры с отцом (особенно в последние годы жизни); последний негативно относился к литературному творчеству сына.
- В результате депрессии и длительной чахотки Кольцов умер в возрасте тридцати трёх лет в 1842 году.
- В. Г. Белинский писал:
- Поэт был Похоронен на Митрофаньевском кладбище в Воронеже.
В 1846 году известный русский актёр эпохи романтизма, П. С. Мочалов, знавший А. В. Кольцова, опубликовал в журнале «Репертуар и Пантеон» свои стихи:
Пришёл я, низко
поклонился
С глубоким вздохом
и слезой
Взглянул на крест
и помолился
Души твоей за упокой.
Так здесь Кольцова
схоронили, -
С тобой высокие мечты.
Но верь - не все тебя
забыли -
Бояна русского, и ты
Остался жить в сердцах
людей
Прекрасной песнею твоей.
Творчество
Ранние поэтические опыты Алексей Кольцова представляют подражания стихотворениям Дмитриева, Жуковского, Пушкина, Козлова, Хераскова и других поэтов; в этих произведениях поэт только ещё нащупывает собственную художественную манеру. Но и среди них уже налицо такие стихотворения, в которых нельзя не видеть будущего творца песен. С другой стороны, попытки писать в духе книжной поэзии наблюдаются у Кольцова до самой смерти, вперемежку с песнями, да и среди последних некоторые ближе к книжным формам, чем к той специфической манере, в которой можно видеть особенности кольцовского стиля. Другой жанр Кольцова - думы, которые по форме схожи с его песнями, а по содержанию представляют своеобразную поэтическую философию. Познакомившись мельком с философскими спорами столичных друзей, главным образом в кружке Белинского, Кольцов пытается уяснить себе в думах мировые проблемы.
Критика
- В 1856 году в пятом выпуске журнала «Современнике» была опубликована статья Н. Г. Чернышевского, посвящённая творчеству А. В. Кольцова
- Согласно литературному критику Ю. И. Айхенвальду
Память
Могила А. В. Кольцова
Могила А. В. Кольцова сохраняется в Литературном некрополе недалеко от Воронежского цирка. На надгробии ошибочно приведена дата смерти Алексея Васильевича. На самом деле он умер не 19, а 29 октября.
Памятники А. В. Кольцову
В Кольцовском сквере в 1868 году установлен бюст поэта. Памятник поэту установлен также на Советской площади Воронежа.
Воронежский государственный академический театр драмы имени А. В. Кольцова
В 1959 году Указом Президиума Верховного Совета РСФСР Воронежскому государственному драматическому театру было присвоено имя Алексея Васильевича Кольцова. За год до этого главный режиссер театра Фирс Ефимович Шишигин поставил спектакль «Алексей Кольцов» по одноимённой повести В. А. Кораблинова. Премьера состоялась в мае 1958 года. Воронежский писатель и журналист Валентин Ющенко писал в то время:
19 июня 1958 года в рамках Декады профессионального и самодеятельного искусства Воронежской области в Москве спектакль «Алексей Кольцов» был показан на сцене театра имени Вл. Маяковского. Многие актёры после этого были награждены почётными званиями.
В настоящее время в старом здании театра заканчивается ремонт.
В филателии, нумизматике, сигиллатии и др.
- Именем А. В. Кольцова также названы сквер, гимназия, библиотека и улица в Воронеже.
- В 1959 году вышел советский историко-биографический художественный фильм «Песня о Кольцове».
- В 1997 году на экраны вышел фильм «На заре туманной юности», посвящённый Алексею Кольцову.
- Воронежская кондитерская фабрика выпускает конфеты «Песни Кольцова» с 1958 года. До сих пор они имели только фруктово-желейную начинку. В последнее время было проведено исследование развития рынка, в результате которого специалисты компании разработали новый вкус для конфет данной марки. Теперь можно будет приобрести и попробовать «Песни Кольцова» не только с желе, но и с орехами.
- К 200-летию со дня рождения А. В. Кольцова Банк России выпустил серебряную монету достоинством 2 рубля.
- В 2011 году к 425-летию Воронежа Почта России выпустила конверт с изображением памятника поэту в Кольцовском сквере.
Адреса
Адреса в Воронеже
- Ул. Большая Стрелецкая, 53 - предположительно на этом месте стоял дом, в котором родился Алексей Васильевич. В 1984 году во время празднования 175-летия со дня рождения поэта на стене дома была повешена мемориальная доска со следующим содержанием:
- Ильинский храм - храм, в котором был крещён Алексей Васильевич. Метрическая запись гласит:
- Девиченская ул. (ныне ул. Сакко и Ванцети), 72 - на этом месте находилось уездное училище, в котором учился А. В. Кольцов. Сейчас здесь построен один из корпусов Воронежской технологической академии.
- Ул. Большая дворянская (ныне проспект Революции), 22 - бывшая резиденция воронежских губернаторов, на стене которой висит мемориальная доска:
- Ул. Большая дворянская (ныне проспект Революции), 46 - дом, в котором жил А. В. Кольцов. На стене дома висит мемориальная доска с ошибочным содержанием:
Адреса в Санкт-Петербурге
1840 год - квартира В. Г. Белинского в доходном доме Алексеева - В. О., 6-я линия, д. 53.
Творческая деятельность Алексея Васильевича Кольцова (1809–1842) – одно из самых ярких проявлений происходящей в 1830 е гг. демократизации писательских рядов, которая, как заметил Пушкин, должна была иметь «важные последствия».
В поэзии Кольцова впервые раскрылся изнутри духовный мир крестьянина, его глубокая и подлинная человечность, попранная крепостничеством. Тем самым творчество Кольцова как бы воочию явило то, что уже после смерти поэта все еще был вынужден доказывать и защищать Белинский, говоря: «А разве мужик – не человек? – Но что может быть интересного в грубом, необразованном человеке? – Как что? – Его душа, ум, сердце, страсти, склонности – словом, все то же, что и в образованном человеке».
Став первым в истории русской поэзии поэтом крестьянского мира, Кольцов тем самым расширил социальные границы художественно отображаемой действительности. Его творчество явилось новым и значительным шагом вперед на пути дальнейшего сближения искусства с народом.
И до Кольцова были поэты, писавшие о мужике. Еще в первые десятилетия XIX в. – симптом весьма примечательный – появляется ряд так называемых крестьянских поэтов самоучек (Ф. Слепушкин, Е. Алипанов, М. Суханов и др.). Но в их стихах народность была, по определению Белинского, чисто декоративная (4, 160). Рисуя идиллические картины «сельского быта», они дальше перепевов книжной поэзии того времени не пошли.
Поэтическое творчество Кольцова было непосредственно связано с передовыми течениями русской общественной мысли и литературы тех лет. Осваивая народно песенные традиции и опираясь на достижения писателей современников, Кольцов сумел обрести свой собственный голос, свои приемы поэтического мастерства. Недаром, говоря о Кольцове как об оригинальном художнике слова и определяя место его среди поэтов 30 х – начала 40 х гг., Белинский утверждал, что «после имени Лермонтова самое блестящее поэтическое имя современной русской поэзии есть имя Кольцова» (4, 179). Позже такую же высокую оценку Кольцову даст и Чернышевский. Характеризуя послепушкинский период в развитии русской поэзии, он писал: «Явились Кольцов и Лермонтов. Все прежние знаменитости померкли перед этими новыми»; и для передовых людей эпохи Чернышевского это действительно было так.
Творческий облик Кольцова неразрывно связан с особенностями его биографии. В ней мало видеть только частный случай, личную драму художника, вынужденного подчиняться неблагоприятно сложившимся житейским обстоятельствам. В горькой участи Кольцова откристаллизовалась общая трагедия современной ему народной жизни.
С отроческих лет Кольцов познал тяготы жизни. Отец его, воронежский мещанин прасол, стремился воспитать детей по своему образу и подобию. Человек грубый и властный, он забрал будущего поэта из второго класса уездного училища и превратил в своего приказчика. Всю свою недолгую жизнь Кольцов был вынужден по воле отца заниматься его коммерческими делами.
Настоящей школой для Кольцова стала родная подворонежская природа. Большую половину года он проводил в бесконечных поездках верхом. Черноземная степь с ее просторами и деревнями научила поэта мыслить широко и свободно, видеть в людях стержневое, глубинное начало. Степь стала воистину поэтической колыбелью Кольцова.
Важную роль в биографии Кольцова сыграл Н. В. Станкевич. Обладая высокоразвитым эстетическим вкусом, он сразу же уловил самобытный характер кольцовского дарования. Через Станкевича были завязаны знакомства с В. А. Жуковским, В. Ф. Одоевским, П. А. Вяземским и др. На одной из литературных «суббот» у Жуковского в начале 1836 г. состоялась встреча Кольцова с Пушкиным.
Трудно переоценить роль критика демократа Белинского в судьбе Кольцова. Встреча в 1831 г., а затем сближение и, наконец, теснейшая дружба с ним, продолжавшаяся до последних дней поэта, в значительной степени определили смысл и содержание всей творческой жизни Кольцова.
Белинский в течение многих лет был первым читателем, ценителем и редактором кольцовских произведений. Он принимал участие в подготовке к изданию первого сборника стихотворений Кольцова (1835). Он же явился инициатором и составителем последующего издания произведений поэта, уже посмертного (1846), снабдив его обширным вступлением «О жизни и сочинениях Кольцова». Это первая итоговая статья о деятельности поэта прасола и первая его обстоятельная биография.
Белинский был для Кольцова не просто личным другом, но идейным руководителм. Их сблизило прежде всего социальное и духовное родство. Мы вправе рассматривать обоих как предшественников плеяды «новых людей» 1860 х гг. Кольцов явился в свет, словно откликаясь на страстные призывы Белинского к народности в литературе.
На молодого поэта оказывают определенное воздействие Дельвиг, Вяземский, Ф. Глинка. Высоко оценивает Кольцов творчество Веневитинова. В восьмистишии, посвященном Веневитинову (1830), Кольцов выразил горячее сочувствие юному поэту в его затаенной тоске по «хорошему» и «высокому». Близок Кольцову и Рылеев. Строки стихотворения Кольцова «Земное счастье» (1830) окрашены в те гражданско патриотические тона, которые были свойственны «Думам» Рылеева. Даже сам характер обличения социальных несправедливостей, не говоря уже о прямом использовании интонаций, ритмики и словоупотребления, заставляет вспомнить некоторые стихи из думы «Волынский».
И все же в становлении Кольцова поэта определяющая роль принадлежит Пушкину.
Влечение молодого Кольцова к пушкинской поэзии, к глубоко выраженной в ней, по определению Белинского, «внутренней красоте человека и лелеющей душу гуманности» (7, 339) заметно проявилось в стихотворении «Соловей» (1831). Воспроизведением не только темы, но и звуковой стороны и общего стилевого и метрического строя пушкинского стихотворения «Соловей и роза» автор хотел, по видимому, подчеркнуть свою зависимость от творчества любимого и великого поэта. Однако в романсе уже обнаруживается тот собственно кольцовский задушевный лиризм, та особая музыкальность, которая будет характерна для зрелого мастерства поэта. Неудивительно, что стихотворение «Соловей» было положено на музыку А. Глазуновым, Н. Римским Корсаковым, А. Рубинштейном, А. Гурилевым и многими другими композиторами. В. В. Стасов причислял его к «поразительным по красоте и поэтичности» романсам.
Освоение пушкинской поэзии помогает Кольцову более серьезно и самостоятельно работать над стилем своих произведений. Избавляясь от романсовой фразеологии, элегических формул, которыми наполнялись его ранние стихотворения («Я был у ней», «Приди ко мне», 1829; «На что ты, сердце нежное…», 1830, и др.), Кольцов стремится к простоте и ясности поэтической речи.
Художнические симпатии Кольцова на редкость постоянны. Это в одинаковой мере относится и к содержанию, и к поэтике его произведений. Если исключить первые опыты, на которых лежит печать запоздалого сентиментализма, и стихи «на случай», то все остальное отчетливо распадается на две несхожие между собой части. Одна – размышления над извечными проблемами человеческого бытия, другая – изображение крестьянской души. Соответственно выбираются и жанры – «дума» и песня.
Обращение к философской тематике Кольцова может показаться искусственным. Но именно стихийное стремление коснуться тайн, к которым был равнодушен купеческо мещанский круг, толкало поэта прасола в мир отвлеченных идей. Не будем забывать также, что в условиях 30 х гг. увлечение философией, преимущественно немецкой, приобретало характер скрытого общественного протеста: ведь мысль свободна, на нее нельзя наложить запрет!
В кольцовских «думах» нет особой претензии на философичность. Они подкупают не глубиной проникновения в сущность фундаментальных мировоззренческих вопросов, не «умственностью», а напротив – своей непосредственностью, даже какой то наивностью. Вот дума «Человек» (1836). Это скорее выплеснувшиеся из недр души эмоции, чем строгое рассуждение о противоречивой природе людских поступков. В «Царстве мысли» (1837) встречаемся с чисто художественной попыткой изложить одно из распространенных в немецкой метафизике положений о существовании некоего абсолюта – бесконечной духовной первоосновы мироздания.
Художник явно подавлял в Кольцове философа. «Думы» сохраняют сейчас интерес более исторический – как свидетельство напряженных интеллектуальных исканий автора «Косаря», как своеобразный памятник общественно эстетической жизни 1830 х гг.
Вершиной творческих достижений Кольцова являются созданные им песни. Стихотворения, написанные в подражание русским народным песням, возникают в русской поэзии еще в XVIII в. и получают широкое распространение в первой трети XIX в. В это время печатаются и входят в массовый репертуар «русские песни» Мерзлякова, Дельвига, Н. Ибрагимова, Шаликова, Глебова, Цыганова, Ободовского, Александра Корсака и др.
Мерзляков, Дельвиг, Цыганов и другие ближайшие предшественники Кольцова сыграли несомненную и положительную роль в развитии жанра книжной русской песни. По сравнению с поэтами сентименталистами конца XVIII в. они достигли более существенных результатов и в передаче душевных переживаний героя, и в освоении стилистических, интонационных и ритмических особенностей устной народной поэзии. Однако творчество даже видных мастеров русской песни не шло далее внешнего заимствования уже разработанных в фольклоре мотивов, образов, стилистических средств. И это не могло не приводить к искусственности, подражательности, которая чувствуется в самом языке сочиненных ими песен. Некоторые из них стали народными, но их авторы чуждались прозы народной трудовой жизни, говорили «только о чувствах, и чувствах преимущественно нежных и грустных».
Исключительное проникновение в самые глубины народного духа и народной психологии позволило Кольцову, как сказал о нем Белинский, раскрыть в своих песнях «все хорошее и прекрасное, что, как зародыш, как возможность, живет в натуре русского селянина» (9, 532).
Кольцов открыл отечественной литературе ее настоящего героя – скромного мужичка, на плечах которого держалась вся Россия. Не придуманный, а натуральный крестьянин наконец то занял полноправное место в галерее поэтических персонажей. Оказалось, что душа простого человека в нравственном смысле – не мертвая пустыня, как считалось раньше, что она способна не только на суетные, низкие страсти, но и на возвышенные чувства. Крепостной крестьянин показан Кольцовым не как холоп и безличное орудие производства, а как ценная в этическом и эстетическом плане индивидуальность.
Лирический герой стихотворений Кольцова явился предтечей тургеневских крестьян из «Записок охотника». Без него невозможно было бы появление обличительной некрасовской поэзии.
Подлинная народность творчества Кольцова наиболее ярко проявилась в его песнях о крестьянском земледельческом труде. Новаторство поэта сказалось здесь прежде всего в его умении выразить народную точку зрения на труд как на источник жизни, духовного величия, радости. Герой «Песни пахаря» (1831) «весело» ладит борону и соху. В стихотворении «Урожай» (1835) скрип возов в пору жатвы уподобляется музыке, а скирды на гумнах – князьям.
Отношением к труду определяется физическая и нравственная красота, какой овеяны кольцовские крестьяне, например герой «Косаря» (1836):
У меня ль плечо –
Шире дедова;
Грудь высокая –
Моей матушки.
На лице моем
Кровь отцовская
В молоке зажгла
Зорю красную.
В силе, сноровке, увлеченности самим ходом работ («Раззудись, плечо! Размахнись, рука!») раскрывается та «поэзия труда», в которой Глеб Успенский видел одну из самых характерных особенностей творчества Кольцова. Именно с трудом лирический герой Кольцова связывает понятие этического и прекрасного, открывая тем самым существенные стороны народной жизни и народного самосознания.
В большинстве случаев кольцовских молодцев прельщает не столько практический результат, сколько сам процесс труда, внутренняя его красота, возможность проявления в нем своего «я». Тяжелый физический труд, который третировался образованными сословиями как жалкий и рабский – или, в лучшем случае, вызывал сострадание к пахарю, – под пером Кольцова песенника приобрел совершенно новое свойство. Он стал той частью народной жизни, где нашла выход подспудная тяга земледельца к духовной деятельности. Не принципом непосредственной «пользы» объясняется готовность мужика опоэтизировать свои повседневные занятия и грозные силы природы. Здесь дали о себе знать исконные художнические, артистические задатки крестьянской души.
Новаторство Кольцова явственно обнаруживается и в тех его песнях, в которых повествуется о тяжелых жизненных условиях крестьянина. Поэт сумел рассказать о бедняке с такой душевной скорбью, с таким сочувствием, как никто из его предшественников. Больше того, в ряде кольцовских стихотворений на эту тему уже намечаются те тенденции, которые будут характерны для поэтов демократов 60 х гг. Особенно примечательны в этом отношении песни Кольцова «Горькая доля» (1837), «Раздумья селянина» (1837), «Вторая песня Лихача Кудрявича» (1837), «Перепутье» (1840), «Доля бедняка» (1841) и др. Лирический голос автора, согретый теплом и искренним участием к обездоленному человеку, слышится в стихотворении «Деревенская беда» (1838), заканчивающемся выразительными строками:
С той поры я с горем ну?ждою
По чужим углам скитаюся,
За дневной кусок работаю,
Кровным потом умываюся…
(с. 162)
Вместе с тем бедняк в кольцовских песнях не только жалуется и сетует на свою горькую судьбу. Он умеет бросить ей и дерзкий вызов, смело идет навстречу любым невзгодам. Герой стихотворения «Измена суженой» (1838), потрясенный случившимся, отправляется в путь:
Горе мыкать, жизнью тешиться,
С злою долей переведаться…
(с. 156)
Герой Кольцова, являясь выразителем существеннейших черт русского характера, терпелив, стоек, отважен. Если его постигла беда, то ему, по мысли Белинского, свойственно не расплываться в грусти, не падать «под бременем самого отчаяния… а если уже пасть, то спокойно, с полным сознанием своего падения, не прибегая к ложным утешениям, не ища спасения в том, чего не нужно было ему в его лучшие дни» (9, 533). Вот почему, несмотря на все беды и грозы, подстерегающие лирического героя Кольцова, основной тон его поэзии остается глубоко оптимистическим, жизнеутверждающим:
И чтоб с горем в пиру
Быть с веселым лицом;
На погибель идти –
Песни петь соловьем!
(с. 176)
Характерно, что в этих словах из стихотворения «Путь» (1839) советский поэт Павел Антокольский увидел «центральный нерв» дарования Кольцова.
Тема воли – одна из исконных тем народной поэзии – заняла видное место и в творчестве поэта прасола. Характерно в этом отношении стихотворение «Стенька Разин» (1838). Оно находится в органической связи с песенным разинским фольклором. Здесь и обращение доброго молодца к вскормившей и вспоившей его «Волге матушке», и размашистая удаль свободолюбивого героя:
Забушуй же, непогодушка,
Разгуляйся, Волга матушка!
Ты возьми мою кручинушку,
Размечи волной по бережку…
(с. 169)
Уже сам выбор темы Разина до известной степени характеризует и общественные, и эстетические взгляды Кольцова.
По мнению Щедрина, в том и заслуга Кольцова, что он сумел раскрыть в русском бесправном крестьянине глубоко осознающего свое достоинство человека, подметить то «жгучее чувство личности», которое «раскрывает все внешние преграды и, как вышедшая из берегов река, потопляет, разрушает и уносит за собой все встречающееся на пути».
Изображая народ с «затаенной мыслью о воле», Кольцов верит, что лучшая доля людей труда только «До поры, до время камнем в воду пала», причем важно то, что эти надежды питаются верой в могучие силы, таящиеся в народе. В стихотворении «В непогоду ветер…» (1839) поэт призывает народ:
Поднимись – что силы
Размахни крылами:
Может, наша радость
Живет за горами!
(с. 178)
Требованием «жизни другой» проникнуты и строки известной песни Кольцова «Так и рвется душа…» (1840). Горячее стремление к воле поэт вкладывает в романтическую «Думу сокола» (1840), где возвышенная мечта о свободе самого поэта сливается с чаяниями закрепощенных масс:
Иль у сокола
Крылья связаны,
Иль пути ему
Все заказаны?
(с. 192)
Не удивительно, что «Дума сокола» была воспринята многими поколениями передовых людей как песня, призывающая к борьбе за достойную человека жизнь. Примечателен также широкий отклик, какой получили стихи этой песни в художественной литературе: в произведениях И. С. Тургенева, И. С. Никитина, Л. Н. Трефолева, Ф. В. Гладкова и др.
Образ смелой и независимой птицы, сродни легендарному горьковскому Соколу, возникает в целом ряде стихотворений Кольцова. Да и он сам входит в наше сознание как «сокол русской поэзии, чей вольный полет был „призывом гордым к свободе, к свету“.
О пробуждавшихся в народе порывах к лучшей доле у Кольцова нередко говорится только намеком, но достаточно прозрачным в контексте эпохи. Например, в песне «Много есть у меня…» (1840):
Но я знаю, на что
Трав волшебных ищу;
Но я знаю, о чем
Сам с собою грущу…
(с. 207)
В некоторых песнях поэта проступают и черты известной ограниченности, свойственной сознанию патриархального крестьянства. Но – и это самое главное – при всех сомнениях и достаточно сложных идейно нравственных исканиях Кольцова в лучших его стихах выражается довольно смелый по тому времени протест против современной ему «грязной» и «грубой» действительности. Поднимаясь до осознания необходимости борьбы с нею, поэт призывает в «Послании», посвященном Белинскому (1839), восстать во имя «торжества» «новой мысли», правды, разума и чести.
Можно без преувеличения сказать, что в то время никто, кроме Лермонтова, не выразил с такой художественной силой ненависть к крепостнической действительности, как Кольцов. Даже слезы, сжигающие, ядовитые слезы гнева, отчаяния, тоски, роднят здесь Кольцова с Лермонтовым. Выступая против жизни, основанной на бесправии и рабстве, Кольцов заявляет в «Расчете с жизнью» (1840):
Если б силу бог дал –
Я разбил бы тебя!
(с. 208)
Но параллель «Лермонтов – Кольцов» требует более глубокого рассмотрения. Будучи современниками, оба поэта с разных точек зрения (но сходных в главном – неприятии современной им социальной действительности) отразили противоречия своей горькой эпохи.
Лермонтов ярче других засвидетельствовал неудовлетворенность своего поколения николаевским режимом. Его творчество сфокусировано на изображении мрачных сторон жизни. Скепсис, губительная для психики рефлексия, яд самоанализа – все эти «внутренние болезни» поразили лучшую часть дворянского класса в годы николаевской реакции.
Кольцов, напротив, выразил во многих произведениях здоровые, могучие силы нации, народный дух, которого не сломить даже сверхжестоким политическим гнетом. Что, собственно, менялось в привычном укладе многомиллионных масс крестьянства от очередных перемен на русском престоле? При Николае I в деревне все осталось так же, как было и раньше: беспросветная нищета, усугубленная начавшимся расслоением сельской общины, возрастающей властью «золотой казны».
Лермонтов в «Думе» с печалью смотрит на свое поколение, грядущее рисуется автору в самых мрачных красках («…иль пусто, иль темно…»). Совсем иначе оно видится Кольцову. Воплощая неиссякаемую веру поселянина труженика в конечное счастье человека, этот вековечный народный оптимизм, Кольцов восклицает в «Последней борьбе» (1838):
Не грози ж ты мне бедою,
Не зови, судьба, на бой:
Готов биться я с тобою,
Но не сладишь ты со мной!
(с. 167)
Пламенные кольцовские строки звучали резким диссонансом на фоне поэзии его эпохи. В лирику отчаяния, уныния и тоски вдруг вторгаются новые мотивы. Светлый колорит кольцовских стихов рождается и под влиянием их специфической художественной формы. Необычайно содержательной становится сама песенная поэтика. О каких бы грустных вещах ни говорилось в произведении, стремительность интонации, особая распевность, своеобразие мелодического рисунка как бы смягчают драматизм.
Высоким гражданским пафосом, глубокой скорбью, вызванной смертью Пушкина, окрашено стихотворение «Лес» (1837). Это в самом широком смысле слова политическое выступление смело может быть поставлено рядом с таким обличительным произведением, как лермонтовское «Смерть поэта». Достаточно вспомнить имеющиеся в стихах Кольцова сравнения тех сумрачных лет с «осенью черной» и «ночью безмолвной» или вчитаться, например, в такую строфу:
Одичал, замолк…
Только в непогодь
Воешь жалобу
На безвременье…
(с. 148)
– чтобы почувствовать всю смелость вызова официальной правительственной России. Примечательна по своей точности характеристика и тех низких интриг, которые явились непосредственным поводом гибели великого поэта:
С богатырских плеч
Сняли голову –
Не большой горой,
А соломинкой…
(с. 149)
Особого внимания заслуживают в творчестве Кольцова семейно бытовые песни. В них с огромной искренностью раскрыт внутренний мир простой русской женщины, правдиво передано ее положение в патриархальной крестьянской среде. Реалистическое содержание определило и художественные особенности этих песен, их тесную связь с фольклором, в частности с семейно бытовой народной лирикой. С особенной силой эта связь проявилась в разработке Кольцовым темы подневольной жизни с «постылым» мужем. Поэт воссоздает подлинно трагический образ молодой крестьянки, выданной замуж против ее воли. Героиня стихотворения «Без ума, без разума…» (1839) придает новый и трагический оттенок традиционному изречению «поживется – слюбится»:
Хорошо, состарившись,
Рассуждать, советовать
И с собою молодость
Без расчета сравнивать!
(с. 189)
Столь же глубоко волнующая, как писал Белинский, «раздирающая душу жалоба нежной женской души, осужденной на безвыходное страдание» (9, 535), слышится в песне «Ах, зачем меня…» (1838):
Не расти траве
После осени;
Не цвести цветам
Зимой по снегу!
(с. 158)
Для семейно бытовых песен Кольцова характерна их общественная направленность. Выражая высокие идеалы народной морали, они содержали требование духовного раскрепощения человека. Жажда любви, независимости, воли особенно ярко проявилась в песне «Бегство» (1838), в которой право на взаимную любовь, на личное счастье соединялось с освободительными стремлениями закрепощенного народа.
Любовная лирика Кольцова – это поэзия земной радости, восторженного преклонения перед духовной и физической красотой. Восхищение любимой вызывает и замечательные по своей художественности сравнения в песне «Последний поцелуй» (1838):
Пусть пылает лицо,
Как по утру заря…
Как весна, хороша
Ты, невеста моя!
(с. 159–160)
Удивительно красивое и светлое чувство воспето Кольцовым. Герои его песен любят от всего сердца. В самые трудные дни большая любовь освещает жизнь обездоленных людей, придает им силы в борьбе с суровой действительностью. Бобылю из песни «В поле ветер веет…» (1838) не страшна
Доля нелюдская,
Когда его любит
Она, молодая!
(с. 166)
Не случайно сборник стихов Кольцова Чернышевский назвал книгой «любви чистой», книгой, в которой «любовь – источник силы и деятельности».
Любовные песни Кольцова выделяются и своим особым задушевным лиризмом, глубокой искренностью, и подчас изумительным по жизненности воспроизведением интимных человеческих чувств. Такие произведения поэта как «Пора любви» (1837), «Грусть девушки» (1840), «Разлука» (1840), «Не скажу никому…» (1840) были подлинно новым словом в любовной лирике тех лет. К этому необходимо добавить, что, воспевая душевную красоту людей из народа, красоту поруганную и оскорбленную в крепостническом обществе, Кольцов смог стать своеобразным выразителем освободительных устремлений своего времени.
Народность поэзии Кольцова находит выражение не только в правдивом показе действительной жизни, но и в разработке соответствующих художественных средств. Песни Кольцова, писал Белинский, «представляют собой изумительное богатство самых роскошных, самых оригинальных образов в высшей степени русской поэзии. С этой стороны язык его столько же удивителен, сколько и неподражаем» (9, 536).
Используя эстетические приемы, давно сложившиеся в устной традиции, поэт обогащает их собственными изобретениями. Он стремится выработать такую систему поэтических средств, которая позволила бы в «оптимальном режиме» передать общий пафос его творчества. Наиболее соответствовали этим целям возможности синтетического жанрового сплава – полулитературной полуфольклорной «русской песни». Намеченные народом символы, ритмы, особые речевые обороты под пером Кольцова приобретали исключительную выразительность.
Одним из ярких проявлений мастерства Кольцова следует признать его умение драматизировать лирическую тему. Глубоко проникая в народные характеры, поэт показывает чувства, переживания простых людей через их внешние признаки (лицо, движение, интонацию, жест), что вносит в русскую словесность новые поэтические краски. Таково, например, изображение внутреннего состояния девушки во время расставания ее с возлюбленным в песне «Разлука» (1840). С предельной полнотой передана здесь глубокая взволнованность девушки:
Вмиг огнем лицо все вспыхнуло,
Белым снегом перекрылося…
(с. 199)
Сердечное терзание героини сказалось и в самой прерывистости речи («Не ходи, постой! дай время мне…»), и в недосказанности («На тебя, на ясна сокола…»), и в зримом раскрытии ее душевного горя («Занялся дух – слово замерло…»).
Подчас мастерство поэта песенника проявляется в предельно сжатых портретных зарисовках. Так, в глубоко интимной лирической песне «Не шуми ты, рожь…» (1834), вспоминая о любимой «душе девице», Кольцов сосредоточивает внимание только на ее глазах:
Сладко было мне
Глядеть в очи ей;
В очи, полные
Полюбовных дум!
(с. 112)
Перед нами отчетливо возникает волнующий образ, исполненный глубокого чувства. В потоке нахлынувших воспоминаний, мыслей, дум поэт находит то существенное, основное, что особенно запечатлелось, стало наиболее дорогим.
Не дается обычного портрета и в песне «Пора любви» (1837):
Стоит она, задумалась,
Дыханьем чар овеяна…
(с. 145)
Но мы хорошо представляем молодость, красоту девушки через внешнее проявление ее душевного движения:
Грудь белая волнуется,
Что реченька глубокая…
(там же)
Художественное своеобразие Кольцова с особенной силой обнаруживается в его пейзажной живописи. В его стихотворениях природа неотделима от людей и от их труда, от повседневных человеческих забот, радостей, печалей и дум. По словам Салтыкова Щедрина, тем и «велик Кольцов, тем и могуч талант его, что он никогда не привязывается к природе для природы, а везде видит человека, над нею парящего».
Созданные Кольцовым картины родной земли свежи и новы. «Красавица зорька В небе загорелась» («Песня пахаря»), а зреющая рожь «Дню веселому улыбается» («Урожай»). В стихотворении «Что ты спишь, мужичок?..» (1839) Кольцов находит неповторимые краски для описания поздней осени:
Ведь уже осень на двор
Через прясло глядит…
(с. 186)
– и русской деревенской зимы:
Вслед за нею зима
В теплой шубе идет,
Путь снежком порошит,
Под санями хрустит.
(там же)
Кольцов умеет по своему сказать и о привольной русской степи. Читая стихотворение «Косарь» (1836), кажется, видишь всю ее бескрайнюю ширь, дышишь запахом ее трав и цветов. Для кольцовского косаря она не только просторна, но и как то по особенному радостна и светла:
Ах ты, степь моя,
Степь привольная,
Широко ты, степь,
Пораскинулась…
(с. 123)
В стихотворении «Урожай» (1835) медленно надвигающаяся туча темнеет, растет, «ополчается громом, бурею, огнем, молнией», и тут же как бы после минутного затишья она
Ополчилася –
И расширилась,
И ударила,
И пролилася,
Слезой крупною…
(с. 114)
В этой строфе, состоящей почти из одних глаголов, самый ритм и подбор звуков (прежде всего звонких согласных «р» и «л») немало способствуют изображению мощных раскатов грома и хлынувшего дождя. Особенно большую динамичность, широту, силу придает глаголам стоящий перед ними звук «и».
Одной из особенностей поэтического мастерства Кольцова является точность, конкретность, почти зрительная ощутимость изображения при исключительной экономичности, лаконичности художественных средств. Органически восприняв народно песенную речь, поэт выработал свой отвечающий теме стиль, свою образность, свой особый голос.
Кольцов добивается свежих и точных слов (в смысле передачи определенного психологического состояния), сравнений и метафор, родственных самому духу народно песенного творчества. Эта особенность реалистической поэтики Кольцова ярко проявляется в песне «Доля бедняка» (1841), где автор сумел просто и вместе с тем совершенно по новому передать скрытую от взоров людей горечь переживаний крестьянина бобыля:
Из души ль порой
Радость вырвется, –
Злой насмешкою
Вмиг отравится.
(с. 215)
Речевые элементы, которые непосредственно идут из фольклора («И сидишь, глядишь, Улыбаючись; А в душе клянешь Долю горькую!»), у поэта естественны и художественно оправданы.
Самобытное мастерство мы видим и в инструментовке, мелодике, метрике и ритмике кольцовских стихов. Широко применяемые Кольцовым пятисложник и трехстопный ямб с дактилическими окончаниями, внутренние рифмы, повторы и аллитерации придают его стихам отмеченные уже выше смысловую выразительность и музыкальность. И когда вчитываешься, например, в песню «Не шуми ты, рожь…», то ясно видишь, что даже самый размер ее очень подходит к тому горестному настроению, которым исполнено это стихотворение:
Тяжелей горы,
Темней полночи
Легла на? сердце
Дума черная!
(с. 112)
Не менее выразительна и такая кольцовская песня как «Последний поцелуй». В ее инструментовке обращают на себя внимание первая и вторая строки, где хорошо слышатся звуки «л», «п» («поцелуй, приголубь, приласкай»), третья и четвертая – с выделяющимся в них звуком «р» («Еще раз, поскорей, поцелуй горячей»). Обнаруживаются также повторения слов и внутренние рифмы («Не тоскуй, не горюй, Из очей слез не лей»). Все это придает лирической интонации песен Кольцова музыкальность, которую так высоко оценил М. Балакирев, написавший на слова этого стихотворения свой известный романс. По отзывам Ц. А. Кюи, романс представляет совершеннейший образец слияния музыки с текстом в одно гармоническое целое.
Вообще следует отметить, что Кольцов сыграл исключительную роль в развитии отечественной музыкальной культуры. Его строки вдохновили на создание замечательных творений таких композиторов как Глинка, Варламов, Гурилев, Даргомыжский, Балакирев, Римский Корсаков, Мусоргский, Рубинштейн, Рахманинов, Гречанинов, Глазунов и др.
Кольцов обогатил нашу поэзию безыскусственной русской речью. Избегая каких либо нарочитых «красивостей», он вносит в свои стихи обычные слова, взятые из живого народного языка, придавая им особый поэтический колорит. По определению Белинского, в песни Кольцова «смело вошли и лапти, и рваные кафтаны, и всклокоченные бороды, и старые онучи – и вся эта грязь превратилась у него в чистое золото поэзии» (9, 534).
Используя разговорную речь крестьян, Кольцов тщательно отбирает в ней самое типичное, что помогает ему ярче выразить чувства и мысли народа, правдиво показать жизнь простолюдинов. Во «Второй песне Лихача Кудрявича» (1837) читаем:
Кафтанишка рваный
На плечи натянешь,
Бороду вскосматишь,
Шапку нахлобучишь,
Тихомолком станешь
За чужие плечи…
(с. 153)
Для Кольцова чрезвычайно характерно частое употребление уменьшительно ласкательных речевых форм, которые в наибольшей степени соответствуют народному стилю:
Пала грусть тоска тяжелая
На кручинную головушку…
(с. 156)
Ты возьми мою кручинушку…
(с. 169)
Типичны для песен Кольцова пословицы и поговорки, органически вкрапленные в речь его лирического героя. Например, в «Горькой доле» (1837):
Без любви, без счастья
По миру скитаюсь:
Разойдусь с бедою –
С горем повстречаюсь!
(с. 137)
Значение Кольцова в истории отечественной литературы определяется нерасторжимой связью его с народом, которая, по мнению Белинского, нашла яркое выражение в художественном воспроизведении поэтом крестьянского быта и особенностей характера, склада мыслей и чувств простых русских людей. Именно эти важнейшие стороны кольцовского творчества оказали наиболее плодотворное воздействие на русскую поэзию.
Опираясь на литературно эстетическую концепцию Белинского, революционные демократы 60 х гг. рассматривали поэтическое наследие Кольцова в соответствии с выдвинутыми эпохой новыми и повышенными требованиями всестороннего отображения жизни в существенных ее проявлениях.
Добролюбов в первых же высказываниях о Кольцове (1858) определяет его как поэта, который по самой сущности своего дарования был близок к народу. Вместе с тем критик прямо и, пожалуй, даже чрезмерно категорически указывал на недостаточную связь кольцовских произведений с общественно политической проблематикой. По убеждению Добролюбова, «Кольцов жил народной жизнью, понимал ее горе и радости, умел выражать их. Но его поэзии недостает всесторонности взгляда; простой класс народа является у него в уединении от общих интересов…».
Добролюбов смог выделить и высоко оценить ту «реальную здоровую» сторону стихотворений Кольцова, которую, по словам критика, необходимо было «продолжить и расширить». Добролюбов подчеркнул нерасторжимую связь передовой русской поэзии с кольцовскими традициями. О значении этих традиций для русской литературы писал и Салтыков Щедрин: «Весь ряд современных писателей, посвятивших свой труд плодотворной разработке явлений русской жизни, есть ряд продолжателей дела Кольцова».
Художественное наследие Кольцова было особенно дорого Н. А. Некрасову. Говоря о Кольцове как о действительно самобытном поэте, он ставил его в один ряд с величайшими нашими поэтами – Пушкиным, Лермонтовым, Жуковским, Крыловым.
В творчестве Некрасова нашла дальнейшее продолжение введенная в поэзию Кольцовым тема труда. Некрасов придал ей ту политическую остроту, какой недоставало Кольцову. Некрасову был несомненно близок выраженный в песнях Кольцова народный взгляд на физическую и духовную красоту трудящихся людей.
Опытом Кольцова было во многом подготовлено и обращение Некрасова к фольклору, к живой разговорной речи крестьян. Некрасова в какой то мере можно считать продолжателем Кольцова и в области стихосложения. Весьма показательна в этом отношении поэма «Кому на Руси жить хорошо», в которой широко применяется идущий от Кольцова преимущественно трехстопный ямб с дактилическими окончаниями.
Традиция Кольцова ощутима и в творчестве поэта некрасовского лагеря И. С. Никитина. Опираясь на художественный опыт своих предшественников и прежде всего Кольцова, он обращался непосредственно к простонародной жизни, черпал в ней темы и образы. В стихотворениях Никитина («Зашумела, разгулялась…», «Песня бобыля», «Наследство», «Ехал из ярмарки ухарь купец…», «Отвяжись, тоска…» и др.) явственна ориентация на народно песенное начало, которое так полно представлено у Кольцова.
В русле традиций Кольцова развивается также творчество поэта демократа И. З. Сурикова. Воздействие автора «Косаря» чувствуется в таких широкоизвестных его произведениях, как «Эх, ты, доля…», «Голова ли ты, головушка…», «В степи» и др. Суриковское стихотворение «В зеленом саду соловушка…» является развитием поэтического мотива женской доли, разработанного Кольцовым в его песне «Ах, зачем меня…».
Следы влияния Кольцова заметны также в творчестве поэтов песенников С. Ф. Рыскина (1860–1895), Е. А. Разоренова (1819–1891), Н. А. Панова (1861–1906) и др. Проблематика и поэтика стихотворений Кольцова нашли дальнейшее развитие в творческой практике С. Д. Дрожжина: отраженная в его стихах тема крестьянского труда генетически восходит к «Песне пахаря» и «Урожаю».
Кольцов оказал особенно большое и плодотворное влияние на художественное становление Сергея Есенина. В стихотворении «О, Русь, взмахни крылами…» поэт прямо пишет о себе как о последователе Кольцова. Лирические мотивы и образы русского песенника имеют прямой отзвук в стихах М. Исаковского, А. Твардовского, Н. Рыленкова и других советских поэтов, творчество которых глубоко и органично связано с народной песней.
Художник новаторского склада, А. В. Кольцов сумел создать такие самобытные, глубоко национальные образцы демократической поэзии, что его имя по достоинству заняло одно из первых мест в ряду замечательных русских поэтов.
Кольцов Алексей Васильевич (1809-1842), поэт.
Начальное образование получил дома, под руководством учителя-семинариста. В 1820 г. поступил в Воронежское уездное училище, но через год отец забрал мальчика домой, чтобы приучить к торговой деятельности.
Кольцов чтением восполнял недостаток образования. Первое стихотворение «Три видения»
(1825 г.), написанное в подражание И. И. Дмитриеву, поэт впоследствии уничтожил. В юности Кольцов пережил любовную драму (он был разлучён с крепостной девушкой, на которой хотел жениться), и это в дальнейшем сказалось в его стихах: особое место среди песен поэта занимает любовная лирика.
Приняв семейное дело, Кольцов успешно занимался торговлей. Его первая стихотворная публикация в 1830 г. была анонимной. В 1831 г. во время деловой поездки в Москву Кольцов с помощью издателя и критика Н. В. Станкевича вошёл в литературный круг. В том же году в «Литературной газете» было опубликовано стихотворение Кольцова «Перстень» (более позднее название «Кольцо»).
В 1835 г. на собранные по подписке деньги Станкевич издал книгу «Стихотворения Алексея Кольцова» - единственный прижизненный сборник поэта. Критики отмечали связь стихов Кольцова с народными песнями, ощутимую на образном, тематическом и языковом уровнях.
1836 год стал переломным в творческом развитии поэта. Его стихи печатались в журналах «Телескоп», «Сын Отечества», «Московский наблюдатель» и др. Одно из стихотворений опубликовал в «Современнике» А. С. Пушкин.
Алексей Кольцов (1809—1842)
Алексей Васильевич Кольцов, сын прасола-торговца Василия Кольцова, родился в 1809 г. в Воронеже. По воле отца он должен был продолжить торговое дело и остаться человеком малообразованным: после двух лет обучения в уездной школе прасол забрал сына домой и начал приоб-щать к делам торговли. Много времени юный Алексей про-водил в разъездах, передвигаясь по степи с гуртами скота; судьба сводила его с разными людьми и надолго оставляла один на один с природой. Мир России: ее раздольные степи, вольные, лихие и подневольные люди, их песни — весь строй народной жизни, непосредственным участником которой был Кольцов, пробудил в душе молодого человека поэтические чувства. Алексей Кольцов — талантливейший поэт-самоучка впервые узнал, что такое стихи , лишь в шестнадцать лет. Не имея возможности продолжить образование, он постигал законы стихосложения без чьей-либо помощи и втайне от остальных членов своей семьи. В 1830 г. в Воронеже нахо-дился московский философ и поэт Станкевич. Встреча с ним помогла Кольцову утвердиться в своем призвании. По воз-вращении в Москву Станкевич опубликовал одну из песен Кольцова в «Литературной газете». Это послужило поводом для поездки начинающего поэта в Москву (поездки моло-дого Кольцова по столичным городам, как правило, были связаны с поручениями старшего Кольцова, собственные денежные средства Алексея всегда были скудны, точнее, их не было совсем — экономически Кольцов целиком и пол-ностью зависел от отца, поэтому оставить торговлю и занять-ся литературой профессионально он никогда не имел возможности). В Москве у Кольцова появляется друг, один из лучших в России наставников в литературе — Виссарион Григорьевич Белинский . Вскоре благодаря помощи друзей-литераторов, в основном членов кружка Станкевича, Алек-сею Кольцову удалось издать сборник стихов. В 1836 г. в Петербурге произошла еще одна важная для Кольцова встреча — он познакомился с А. С. Пушкиным , который был очень приветлив с ним. Одно из стихотворений Кольцо-ва — «Урожай» спустя некоторое время Пушкин напечатал в «Современнике».
Но чем больше времени Кольцов посвящал поэзии, тем жестче и строже становилась к нему семья. Постепенно в глазах домашних он превратился в непутевого, не способ-ного к настоящему делу изгоя. Кручина ли, вечная неволя или безответная любовь одолела молодого поэта, но вскоре у него открылась чахотка, и он скончался в возрасте три-дцати трех лет.
Иль у сокола
Крылья связаны,
Иль пути ему
Все заказаны?
(«Дума сокола»)
Поэтическое дарование Алексея Кольцова развивалось одновременно с талантом Лермонтова , и оба они ознамено-вали собой начало нового этапа в развитии русской поэзии. «То были, — писал Герцен, — два мощных голоса, доносив-шиеся с противоположных сторон». Действительно, поэзия Кольцова, органически связанная с народным творчеством, несла в себе новые принципы художественного осмысления крестьянского труда и быта и абсолютно тождественные ее содержанию новые средства поэтического изображения. Уже в первом сборнике стихотворений Кольцова (1835) открыва-ется подлинный мир крестьянской жизни. «По крайней мере, — утверждал Белинский в своей статье о Кольцове, — до сих пор мы не имели никакого понятия об этом роде народной поэзии, и только Кольцов познакомил нас с ним».
Дальнейший идейный и художественный рост Кольцова был непосредственно связан с передовыми течениями об-щественной мысли и тех лет. Осваивая народ-но-песенные традиции и опираясь на поэтические достиже-ния современников, Кольцов сумел приобрести свой собствен-ный голос, свои приемы поэтического мастерства. Вольно-любивые произведения Пушкина углубляют в Кольцове те настроения неудовлетворенности действительностью, кото-рые обнаруживаются в его творчестве еще в конце 1820-х гг. Кроме Пушкина на молодого поэта оказывают воздействие и такие поэты, как Дельвиг , Вяземский , Глинка . По-своему сочувствовал Кольцов и Веневитинову в его затаенной тос-ке по «хорошему» и «высокому», и гражданской позиции Рылеева .
Вершиной творческих достижений Кольцова являются созданные им песни. Исключительное проникновение в са-мые глубины народного духа и народной психологии по-зволило Кольцову раскрыть в своих песнях «все хорошее и прекрасное, что как зародыш, как возможность живет в на-туре русского селянина». Тема труда и воли заняла веду-щее место в творчестве Кольцова («Песня пахаря», 1831, «Косарь», 1836, «Стенька Разин», 1838, «В непогоду вихрь», 1839, «Дума сокола», «Так и рвется душа», 1840).
Новаторство Кольцова явственно обнаруживается и в песнях, повествующих о тяжелых условиях жизни крестья-нина. Более того, в ряде его стихов на эту тему уже намеча-ются те тенденции, которые впоследствии будут характерны для поэтов-демократов 1860-х гг. Особенно примечательны в этом отношении песни Кольцова «Горькая доля» (1837), «Раздумье селянина» (1837), «Перепутье» (1840), «Доля бед-няка» (1841) и др.
Высоким гражданским пафосом , глубокой скорбью, вызван-ной смертью Пушкина , окрашено стихотворение «Лес» (1837). Оно достойно сравнения с лермонтовским «На смерть поэта» и не уступает последнему ни в смелости, ни в глубине, ни в образности. Достаточно вспомнить имеющиеся в кольцовских стихах сравнения тех сумрачных лет с «осенью черной» и «ночью безмолвной» или вчитаться в такую строфу:
Одичал, замолк...
Только в непогодь
Воешь жалобу
На безвременье, —
чтобы почувствовать в полной мере смелость вызова, бро-шенного поэтом официальной правительственной России. Примечательна по своей точности и характеристика тех низких интриг, которые явились непосредственным поводом гибели великого поэта:
Сняли голову —
Не большой горой,
А соломинкой...
Особого внимания заслуживают в творчестве Кольцова семейно-бытовые песни и любовная лирика. В них с пре-дельной искренностью раскрыт внутренний мир простой рус-ской женщины, правдиво переданы тяготы женской доли в патриархальной крестьянской среде. Реалистический показ семейных отношений определил собой и художественные особенности кольцовских песен, их тесную связь с народ-ным поэтическим творчеством, в частности с семейно-бытовой народной лирикой. С особенной силой эта связь про-явилась в разработке Кольцовым одной из исконных тем народно-песенной поэзии — темы подневольной жизни с «постылым» мужем, вечной темы свадебного плача невес-ты. «Раздирающая душу жалоба нежной женской души, — как писал Белинский , — осужденной на безвыходное стра-дание», слышится в песнях Кольцова:
Не расти траве
После осени,
Не цвести цветам
Зимой по снегу!
(«Ах, зачем меня...», 1838)
Любовная лирика Кольцова — это поэзия радости, вос-торженного преклонения перед духовной и физической кра-сотой человека. Восхищение любимой порождает и замеча-тельные по своей художественности сравнения:
Пусть пылает лицо
Как по утру заря...
Как весна хороша
Ты невеста моя!
(«Последний поцелуй», 1838)
Удивительно красивое и светлое чувство воспето Кольцо-вым. Герои его песен любят от всего сердца. Не случайно сборник стихов Кольцова Н. Г. Чернышевский назвал книгой «любви чистой», книгой, в которой «любовь — источник силы
и деятельности».
Любовные песни Кольцова выделяются и своим особым задушевным лиризмом, изумительным подчас воспроизведе-нием" интимных человеческих чувств. Такие произведения поэта, как «Пора любви» (1837), «Грусть девушки» (1840), «Разлука» (1840), «Не скажу никому...» (1840) и др., были подлинно новым словом в любовной лирике тех лет.
Народность поэзии Кольцова находит выражение не толь-ко в правдивом показе действительной жизни, но и в разра-ботке художественных средств. Песни Кольцова, писал Бе-линский, «представляют собой изумительное богатство са-мых роскошных, самых оригинальных образов в высшей сте-пени русской поэзии. С этой стороны, язык его столько же удивителен, сколько и неподражаем».
Художественное наследие Кольцова было особенно доро-го Н. А. Некрасову , в творчестве которого многие темы по-лучили дальнейшее развитие. Кольцовские традиции явствен-но ощутимы и в творчестве других поэтов демократическо-го лагеря — И. С. Никитина , И. С. Сурикова ...
Особенно большую и плодотворную роль сыграл Коль-цов в художественном развитии Сергея Есенина . В стихо-творении «О Русь, взмахни крылами...» поэт прямо пишет о себе как о последователе Кольцова.
Темы, мотивы и образы Кольцова нашли широкое отра-жение в произведениях Глинки, Варламова, Гурилева, Дарго-мыжского, Балакирева, Римского-Корсакова, Мусоргского, Рубинштейна, Рахманинова, Гречанинова, Глазунова и мно-гих других творцов классической русской музыки.
Кольцов, Алексей Васильевич
- "поэт-прасол", "художник русской песни", один из любимейших поэтов русской школы, род. 3 октября 1809 г. в г. Воронеже, ум. там же 29 октября 1842 г. Отец его, Василий Петрович, воронежский мещанин-прасол, торговал скотом; образование его, несмотря на довольно значительный достаток, ограничивалось одной грамотностью; мать поэта, Прасковья Ивановна, была неграмотна. Школьное учение Кольцова-сына продолжалось всего год и три месяца в уездном училище, откуда отец взял его из второго класса в 1821 г., с тем, чтобы приучать уже к торговому делу. С тех пор умственные потребности мальчика удовлетворялись случайно попадавшимися книгами - сначала сказками, потом романами (Авг. Лафонтена, Дюкре-Дюмениля, "Кадмом и Гармонией" Хераскова). Первые стихи, прочитанные Кольцовым, сочинения И. И. Дмитриева, произвели на него сильное впечатление; заметив присутствие ритма, он решил, что их следует не читать, а петь, что и делал, пока его не вывел из заблуждения книгопродавец Кашкин, который дал ему прочесть "Русскую Просодию"; с тех пор начинаются стихотворческие опыты Кольцова (пьеса "Три видения", пересказывавшая сон мальчика-товарища, и др.), крайне несовершенные, пока не присоединилось влияние семинариста Серебрянского, который был в то время в старшем философском классе. По отзывам людей, его знавших, сын сельского священника Андрей Порфирьевич Серебрянский был личностью богато одаренной, выдавался умственным развитием и мог писать недурные стихи - ему принадлежит довольно известная песня "Быстры, как волны, дни нашей жизни", - выделяясь в то же время идеализмом стремлений и душевным жаром, который выражался, по свидетельству Кольцова, в горячих, одушевленных импровизациях. Дружба с Серебрянским, завязавшаяся около 1827 г., дала Кольцову много: с тех пор стихи Кольцова нередко исправляются Серебрянским; обмен мыслями и совместное чтение пополняют его умственное развитие; но она имела еще и другое значение для будущего друга Белинского и Станкевича - подготовляла его к восприятию этого важнейшего в его умственной жизни влияния, так как, при всем различии положений и научной подготовки, душевный облик Серебрянского имел несомненные черты сходства с умственным настроением знаменитого кружка. В первой "Думе" Кольцова ("Великая тайна"), написанной в 1833 г., невозможно отделить отголоски первой поездки Кольцова в Москву к Станкевичу (1831 г.) от возможных воздействий Серебрянского, который сам был автором философической оды "Бессмертие". Это участие Серебрянского в авторстве Кольцова за более ранний период его развития, не поддающееся, конечно, точной оценке, впоследствии дало повод обвинять Кольцова в присвоении чужого. Обвинение опиралось на нескольких словах письма умиравшего в чахотке Серебрянского к брату. Лучшим возражением в пользу Кольцова могут служить его последующие, более ценные произведения и также его горячее отношение к судьбе умиравшего (в 1838 г.)друга, с которым он за несколько лет перед тем разошелся, и к оценке стихов Серебрянского Белинским: переслав Белинскому несколько стихотворений Серебрянского, Кольцов писал критику: "Нетерпеливо жду услышать о стихах Серебрянского - ужелии он в самом деле был плохой поэт"... "Вместе с ним мы росли, вместе читали Шекспира, думали, спорили. Я так много ему обязан, он чересчур меня баловал"... Не мешает заметить также, что за исключением вышеуказанной песни все сохранившиеся стихи Серебрянского плохи.
Новая эпоха в жизни Кольцова начинается с его сближения с Н. В. Станкевичем (вероятно, в 1830 г.). Обстоятельства первой встречи их передаются различно; более правдоподобный рассказ, идущий через Неверова от самого Станкевича, передает, что, пригнав в усадьбу Станкевичей гурт скота, Кольцов, ужиная с дворней, пел ей песни своего сочинения; заинтересовавшись по рассказу слуги песенником-прасолом, Станкевич пожелал его видеть и безошибочно определил в нем присутствие самородного поэтического дарования. С тех пор заботы Станкевича о Кольцове не прекращаются до самого отъезда его за границу в 1837 г., откуда ему не суждено было возвратиться. Когда в 1831 году Кольцов в первый раз отправился в Москву по поручению отца, он остановился у Станкевича и через него познакомился с членами кружка, которыми был встречен очень радушно: идеальные порывы друзей Станкевича и то стремление к духовному совершенствованию, в котором они видели смысл жизни, должны были заставить их увидеть родственное им по духу явление в пытливом и восприимчивом самоучке. Но как внешние факты этой поездки, так и непосредственные следы ее влияния на духовную жизнь Кольцова нет возможности проследить даже приблизительно. Зато участие кружка к Кольцову выражается в заботах о его литературной известности: тех пор его стихотворения пристраиваются в журналы; в "Литературной газете" за 1831 г. появляется пьеса "Перстень" (впоследствии "Кольцо"), сопровождаемая примечаниями Станкевича, в которых сообщается имя автора, его возраст, род занятий и степень образования. Ряд пьес Кольцова печатается затем в "Листке", "Молве" и "Телескопе". Впрочем впервые стихотворения Кольцова увидели свет еще раньше, в 1830 г., благодаря случайности: некто Сухачев, мало известный литератор, проездом через Воронеж ознакомился с "самоучкой" и включил три пьесы Кольцова, без имени автора, в свою книгу: "Листки из записной книжки С.". - Новым московским друзьям своим был обязан Кольцов и первым отдельным изданием своих сочинений, единственным при жизни поэта. В одном из собраний кружка решена была судьба издания, на которое Станкевич дал средства; в 1835 г. явилась книжка, заключающая в себе всего 18 пьес и озаглавленная: "Стихотворения Алексея Кольцова", которая не была сразу многими замечена. Известен недоумевающий и пренебрежительный устный отзыв о ней Недеждина, который не помешал, однако, Белинскому дать о ней сочувственную заметку в "Телескопе", издаваемом тем же Надеждиным. Славянофильская печать проглядела это оригинальное проявление русского народного духа. Заведывавший изданием Белинский упомянул в предисловии к нему о материальном участии Станкевича, что привело последнего в негодование: он был в отчаянии, что его сочтут за литературного предпринимателя, за "литературщика". К счастью, вышла задержка в типографии, и предисловие удалось уничтожить. По поводу этого сохранились два письма Станкевича к Белинскому из деревни. Станкевичу же был обязан Кольцов и первым биографическим очерком: Я. М. Неверов, к которому Кольцов явился в марте 1836 г. в Петербурге с рекомендательным письмом Станкевича, печатает несколько месяцев спустя статью: "Поэт-прасол А. В. Кольцов" (в "Сыне Отечества" 1836 г.), тепло написанную, в которой не раз ссылается на Станкевича, не называя его, однако, по имени; указывая на издание 1835 г. и называя ряд пьес, явившихся потом в журналах, он ценит их в особенности за их непосредственность, "как чистое и свободное излияние души". Период жизни Кольцова, заключающийся между первой и второй поездками его в столицу (1831-1836 гг.) представляет почти полный пробел в его вообще небогатой данными биографий. На пространстве пяти лет только одна "Дума" (1833) представляет пример идейного творчества; оно выражается всецело в песнях с картинами народного быта; количество написанного невелико, но в числе его есть такие известные пьесы, как "Урожай", "Не шуми ты, рожь", "Ты не пой, соловей". Время поэта, очевидно, занято было самой жизнью, делами, скитанием по степям, впечатлениями природы, - всем тем, что дает потом до конца жизни материал наблюдений, настроений и красок народно-русской кольцовской поэзии. По свойству своей натуры Кольцов испытывал потребность активно, деятельно, порой страстно, участвовать в жизни, воспринимая чрезвычайно чувственно ее впечатления. Мы имеем основания представлять его себе в эту раннюю пору бойким, сметливым, не упускавшим своего, промышленником, не боявшимся лишений и опасностей степных ночлегов, не чуждавшимся незатейливого, разгульного веселья, не гнушавшимся подчас ни заурядных барышнических приемов, ни грязной, даже жестокой стороны выпавшего ему на долю промысла, который заставлял его иногда целые дня проводить среди луж крови, когда били быков десятками и требовался хозяйский глаз. Народная жизнь со своим трудом, простотой, привольем и разгулом широкой волной входила тогда в его душу, не подвергаясь пока анализу, и когда впоследствии стал проявляться разрыв со средой, он должен был иметь свой источник не в нервной слабости и брезгливости белоручки, а в умственных, нравственных и эстетических запросах, которые властно заговорили в душе и для которых окружающая среда была так явно неблагоприятна; тогда в борьбу с ней он вложил ту же активность и страстность, с которой раньше участвовал в ее труде и в ее веселье; но по обстоятельствам его жизни, вместо открытой борьбы с врагом, ему привелось только дразнить его и досаждать ему, оттого так трудно в позднейшей истории Кольцова отделить серьезный протест от придирок и истинную драму от мелочей и грязи.
В начале 1836 г. Кольцов снова поехал в Москву и оттуда в первый раз в Петербург по тяжебным и торговым делам отца. В эту поездку он сблизился с Белинским, отношения к которому впоследствии перешли в дружбу; по переезде Кольцова в Петербург начинается его переписка с Белинским, которая продолжается затем до конца жизни Кольцова и занимает важнейшее место в его корреспонденции. Почтительный тон ученика в обращении к учителю слышится с самого начала, он останется и до конца, соединяясь впоследствии с выражением любви, даже нежности. Упрекая себя за то, что обременил Белинского каким-то поручением, Кольцов пишет (1836): "Простите... Думал очень глупо: человек, который посвятил себя возвышенным думам. который в полных идеях здравого смысла выводит священные истины и отдает целому миру.... а я глупец потревожил ваши думы своей безделкой" - способ выражения характерен для тогдашнего развития поэта-прасола. - В Петербурге, благодаря рекомендациям московских друзей, Кольцов приобрел много литературных знакомств; завязались у него деловые литературные связи с Краевским, Владиславлевым и др., которые помогли ему впоследствии пристраивать свои стихотворения в журнале; Кольцов виделся с Пушкиным, радушно принят был кн. Одоевским, Жуковским, Плетневым, на вечере у которого его встретил И. С. Тургенев, сохранивший для нас в своих "Литературных воспоминаниях" тогдашний облик поэта. Среди новых отношений Кольцов обнаруживал много такта и самообладания, держался скромно, но с достоинством; менее выгодное впечатление производит его стремление извлекать практическую пользу из сочувственного отношения к нему кн. П. А. Вяземского, Жуковского и кн. В. Ф. Одоевского для тяжебных дел отца. Дела эти шли между Кольцовыми и местными крестьянами из-за взятых в аренду пастбищ и носили кляузный характер, вызвавший даже протест московского кружка; поэту приходилось оправдываться, ссылаясь на свою подчиненную роль отцовского поверенного. Просительные и благодарственные письма Кольцова к трем названным выше лицам производят неблагоприятное впечатление тем тоном наивности, который в них преобладает и который противоречит истинному складу ума Кольцова; один раз просьбы его встретили, по-видимому, отпор даже со стороны добродушного и мягкого Жуковского. В мае 1836 г. Кольцов снова в Воронеже, видимо, ободренный, окрыленный пережитыми впечатлениями. Это момент подъема сил, оживления надежд и планов; заметна вера в свое дарование; поэтическая деятельность Кольцова становится напряженнее, отыскивая новые темы; почти все лучшие пьесы Кольцова написаны после 1836 г. Но влияние пережитых им впечатлений шло еще глубже: мир широких умственных и эстетических интересов, который Кольцову посчастливилось увидеть в его лучших представителях, неудержимо потянул к себе талантливую и еще полную сил натуру. Непосредственным плодом этого влияния являются кольцовские "Думы", которые все почти сосредоточиваются именно на этих срединных годах (1836-1838) короткого поэтического поприща Кольцова. После горячей статьи Белинского более хладнокровная последующая критика не раз указывала на их недостатки: неопределенность, порой сбивчивость мысли; автор сильнее там, где он спрашивает, недоумевает, чем там, где он пытается давать ответы; но это не мешает признать поэтические достоинства отдельных мест, где поэту-прасолу удалось сочетать отвлеченную широту замысла с веянием поэзии в образах и контрастах, согрев их лиризмом мужественным и сильным, вровень грандиозности сюжета ("Божий мир", "Неразгаданная истина", "Молитва", "Лес" и др.). Присматриваясь к "Думам" Кольцова, легко отыскать в них следы тех философских идей, которыми жил кружок Станкевича, идей шеллинговой философии; достаточно сравнить характерные строки в "Литературных мечтаниях" Белинского: "Весь беспредельный прекрасный Божий мир есть не что иное, как дыхание единой вечной идеи, мысли единого, вечного Бога" - с думой "Царство мысли" (1837). Ту же идею присутствия мысли в природе и исконного родства духа природы с личным духом - находим в думе "Лес" (1839). Вытекавший из философии Шеллинга высокий взгляд на художника как на "соревнователя духа жизни, струящегося в недрах природы", и на искусство, как на редкое на земле слияние "идеального и реального в абсолютном", имеет свой отголосок в нескольких "думах" Кольцова. Можно поставить с ним в связь и то горячее письмо похожее на "стихотворение в прозе", которое было написано Кольцовым к Краевскому по поводу смерти Пушкина: "Прострелено солнце... безобразной глыбой упало на землю"... - В это время и семейные отношения Кольцова были вполне удовлетворительны - лучше, чем когда-нибудь. Практическая польза, которую извлек сын из столичных знакомств, была по душе отцу. В июле 1837 г. приехал в Воронеж Жуковский, сопровождая Наследника престола, не раз виделся с Кольцовым и обласкал его на глазах у всех. Эта нежданная честь подняла в глазах отца и среды молодого поэта и его литературную деятельность. Но поворот в неблагоприятную сторону последовал скоро.
К самому началу 1838 г. относится третья поездка Кольцова; сперва он пробыл некоторое время в Москве, где сблизился на этот раз с М. Бакуниным и В. П. Боткиным, видался с Аксаковыми; отношения Кольцова к Белинскому оставались очень близкими; переехав в Петербург, Кольцов служил посредником в сношениях его с Краевским и Полевым: подготовлялся переезд Белинского в Петербург (в 1839 г.); в мае Кольцов снова был в Москве, а к июню возвратился в Воронеж. Нам не известны подробности этой поездки и вынесенных поэтом впечатлений, но именно с этого времени начинает вce сильнее звучать в письмах Кольцова двойная нота - недоверия к своим силам и отчуждения, даже озлобленности по отношению к среде. Поэту кажется непосильной задача перевоспитания своей личности, которую он хотел бы выполнить по самой широкой программе: "мне даны от Бога море желаний, а с кузовок души", говорит он с горечью; в письмах его за это время находим следы усиленного чтения, но философские изучения, по-видимому, одобряемые Белинским, дают мало результатов, смущает терминология ("субъект", "объект", "абсолют"); он тщетно добивается "настоящего" понимания, так чтоб "сам мог передать: без этого понятия нет", сознается, что при Белинском дело шло иначе. Теряя веру в возможность нового устройства жизни, Кольцов в то же время все более расходился со старым: "С моими знакомыми расхожусь помаленьку... наскучили все, - разговоры пошлые... они надо мной смеются"... Он подчеркивает в письмах грязную и грубую сторону своего промысла: "Весь день пробыл на заводе, любовался на битый скот и на людей, оборванных, опачканных в грязи, облитых кровью с ног до головы". Между тем торговое дело требует "всего человека", не остается ни времени, ни сил для другого. В это время умер Серебрянский, не успев помириться с Кольцовым, с которым был в размолвке. Его смерть вызвала несколько горячих строк в письмах Кольцова: "Прекрасный мир души прекрасной, не высказавшись, сокрылся навсегда". Подготовлялось в душе Кольцова то отношение к связывавшим его условиям жизни, которое выросло под конец в непримиримую вражду, сделав его также невыносимым для окружающих, как и они были для него.
В сентябре 1840 г. Кольцов снова пустился в путь, на этот раз с особенно важными поручениями: надо было добиться окончания двух тяжебных дел, одного в Москве, другого в Петербурге, и кроме того, продать два гурта скота, которые стоили не менее 12 тысяч. В Москве уже не было Белинского; Кольцов виделся с Боткиным, сблизился с Катковым, исполнил разные поручения Белинского и Краевского; в октябре он уже в Петербурге, где провел два месяца; Кольцов остановился у Белинского и здесь-то симпатии к нему его учителя стали горячим дружеским чувством, выразившимся потом, в знаменитой статье 1846 г. "Богатая и благородная натура" - пишет Белинский под впечатлением этой последней их встречи. В Москву Кольцов возвратился 27 ноября и новый 1841 год встретил у Боткина в большой кампании; в письме к Белинскому дается "полный реестр" гостей: Грановский, Крылов, Кетчер, Клюшников, Красов, Сатин, Щепкин... Встреча была шумная и на широкую ногу. Это было последнее соприкосновение Кольцова с остатками кружка Станкевича, который сам только что сошел в могилу. Пьеса " Поминки", внушенная этой смертью, имеет цену при изучении биографии Кольцова: она дает нам ту мерку оценки, которую прилагал он к членам кружка; в ней сохранился для нас не остывшим тот энтузиазм, который увозил с собой в свой "тесный мир" поэт-прасол и который сыграл в его жизни важную, но нерадостную роль. - Пребывание в Москве замедлилось; можно догадываться, что Кольцов бедствовал, не знал, как добраться домой, где его одно время считали пропавшим, не думали, что он возвратится. В Воронеже его ждал тяжелый и окончательный разрыв с отцом и любимой младшей сестрой.
У нас нет данных для того, чтобы сколько-нибудь подробно восстановить факты этого эпизода в жизни поэта. Разрыв между отцом и сыном произошел на почве денежных счетов; из двух процессов один был проигран; гурты были проданы невыгодно; можно думать, что вырученные деньги не были исправно сданы приказчиком-сыном. Отношения были безвозвратно испорчены; совместная жизнь стала невыносимой, но тем не менее продолжалась; одно время по требованию сына отец назначил ему определенное жалованье; это, по-видимому, могло бы урегулировать отношения; но скоро болезнь сделала его неспособным к "делу, тунеядцем, которого держат из милости. Петербургский друг строил планы вырвать поэта из тяжелых, враждебных ему условий: "пусть все бросает и бежит, спасая душу" (пишет Белинский Боткину); Кольцов, по его предположению, мог бы заведовать конторой "Отечественных Записок" или открыть книжную торговлю; но все планы разбиваются: нет денег, сын запутан в Воронеже отцовскими делами, долговыми обязательствами, - кроме того, "нет голоса в душе быть купцом". В переписке по этому поводу учителю и ученику не раз приходилось меняться местами: в рублях и копейках высчитывает Кольцов непрактичному Белинскому, во что обошлось бы осуществление его планов и чего можно было бы от них ждать. Собственная практика выработала в молодом торговце безотрадный взгляд на коммерческое дело: нельзя не обманывать. О своем даровании он начинает говорить пренебрежительно; прежнему философскому интересу слышится осуждение в последней "Думе", ("Не время ль нам оставить про высоты мечтать"), освященной кн. Вяземскому. Но в письмах по-прежнему заметны следы усердного чтения, отзывы и вопросы о книгах, проекты будущих чтений, восхищение статьями Белинского, новыми вещами Лермонтова. Так продолжалось до самого конца жизни. Когда В. Аскоченский, товарищ Серебрянского, посетил почти умирающего Кольцова, он услышал слова, произнесенные с трудом: "Боже мой, как вы счастливы; вы учились; а мне не судьба, я так и умру неученый".
Но в этот печальный период упадка должен был разыграться в жизни Кольцова еще один эпизод, который совершенно расшатал его силы и выбил его окончательно из колеи. Это было увлечение бурно-чувственного характера, заставившее его совершенно потерять голову и скандализировавшее родных. В письме к Белинскому от 1 марта он делится этой новостью в беспорядочных строках, от которых веет безумием и которые не могли сполна увидеть печати. Впоследствии, под пером биографа-друга этот эпизод превратился в отрывок романтической поэмы мрачно-красивого, байроновского оттенка; действительность была гораздо низменнее, но так же беспощадно последовательна: результатом связи явилась тяжелая болезнь; больной и покинутый Кольцов остался на руках у родных, которым он совсем опостылел. Так подготовился его печальный конец; 27 февраля 1842 г. он писал в последний раз Белинскому и в тот же день Боткину; отсюда главным образом почерпнуты те подробности, которые потом дали возможность Белинскому сделать из отношения родных к Кольцову "уголовное дело", по ироническому выражению Де-Пуле. Субъективность, болезненная раздражительность обоих писем несомненна; но горькой правдой сквозит в каждой строке мучительная агония умирания. Такова и была жизнь Кольцова в дальнейшие 8 месяцев; 29 октября он умер внезапно, без страданий, в то время как старушка-няня поила его с ложки чаем: он был слаб как ребенок, едва мог сидеть и говорил шепотом. Смерть его, давно готовившаяся, была встречена семьей как освобождение. Крутой, неподатливый отец не подал вида, что сколько-нибудь тронут; но на скромном памятнике, который был им поставлен на могиле поэта, была сделана, вероятно, по его желанию составленная, очень характерная в своем безграмотном красноречии надпись: "Просвещеной безнаук природою награжден Монаршею милостию скончался 33 годов и 26 дней в 12 часу брака неимел". День смерти поэта был впоследствии странным образом забыт. В 1888 году сестра поэта Андронова поставила новый памятник на его могиле, причем дата смерти была обозначена неверно: 19 октября, - число, которое и повторено было потом почти всеми биографами. Церковные книги восстановляют истинную дату: 29 октября; она подтверждается кроме того и счетом прожитых дней на первоначальном памятнике, а также тем, что похороны Кольцова происходили 1 ноября.
Немногочисленны, мелки и не разнообразны факты жизни поэта-прасола; его замкнутый, необщительный характер делал его скупым на выражение более интимных, личных переживаний; бумаги его, в том числе письма Белинского, Боткина, Бакунина, после его смерти попали на рынок; яркость и характерность немногих его писем мало восполняет пробелы. Тем важнее, но вместе и тем ответственнее для биографа, освещение фактов. В биографии Кольцова оно под пером различных биографов доходило до серьезных разногласий, можно сказать, до контраста, на которых поэтому необходимо остановиться.
Из людей, лично знавших Кольцова, двое - Белинский и Катков - попробовали сделать серьезную оценку его личности, и результат вышел не одинаков. Белинский видел в Кольцове только одну часть его натуры - его стремление к высшему духовному развитию и его даровитость, которая бросалась в глаза всякому после самого короткого знакомства с ним; но полюбив его как человека, знаменитый критик страстно "пожалел" его, как типичную "жертву среды", личное раздраженное воспоминание о которой никогда не переставало жить в собственной душе Белинского; сближая "дело" Кольцова со своим собственным кровным делом, Белинский, не задумываясь, приписал ему ту степень душевного жара, доходившую до жажды подвига, до самозабвения, которую он чувствовал в себе. И Кольцов частью невольно, частью сознательно оборачивался к нему той стороной своего существа, которую одну видел и хотел видеть в нем Белинский; таков характер писем Кольцова к Белинскому, в которых фактам дается нередко одностороннее освещение. Известие о смерти Кольцова, которое дошло до него только месяц спустя, когда в "Отечественные Записки" было прислано из Воронежа стихотворение "На смерть Кольцова", Белинский встретил с озлоблением отчаяния. Он пишет Боткину: "Смерть Кольцова тебя поразила. Что делать? На меня такие вещи иначе действуют: я похож на солдата в разгаре битвы - пал друг и брат - ничего - с Богом - дело обыкновенное". Из такого-то душевного источника произошла его биография Кольцова, написанная в самый разгар общественного протеста (1846 г.), накануне "Письма к Гоголю". Спокойнее всмотрелся в Кольцова Катков. Вспоминая ночь, проведенную в разговорах на постоялом дворе Зарядья, где проживал Кольцов, он выражает удивление его природной даровитости, но от него не ускользнула та прочная связь, которая соединяла Кольцова со средой и бытом, в котором он был уже сложившимся, энергичным дельцом с привычными уже приемами и вкусами; умственная восприимчивость соединялась в нем с неподатливым, "кремневым", по выражению Каткова, характером, замкнутым по инстинкту, иногда по расчету, в котором трудно было найти черты энтузиаста. - Но была еще одна сторона в сложной личности поэта, которой не оценили в полной мере ни Катков, ни Белинский: это широкая по народному натура, толкавшая его на разгул и излишества; Белинский видел ее лишь такой, какой она отразилась, поэтически преображенная, в поэзии Кольцова; оттого и эпизод последнего "увлечения" вырос и расцветился до поэтичности под его пером, заслонив картину нравственного и физического упадка. Таким образом подготовлено было в литературе о Кольцове позднейшее разногласие, благодаря которому наиболее осведомленному из биографов поэта, М. П. Де-Пуле, пришлось явиться не раз в роли обвинителя поэта-прасола и защитника столь сурово осужденной Белинским семьи. Эпизод отношений Кольцова к младшей сестре Анисье может удачно иллюстрировать эту запутанную тяжбу. Поэт горько жаловался на "измену" сестры, которая из друга и союзника стала для него злее врага; но его жалобы с трудом могут быть разделены беспристрастным судьей. Сколько можно судить по - далеко, правда, не достаточным, - данным имеющимся в нашем распоряжении для восстановления этой ссоры, надо представлять дело так: в необразованной, старозаветной семье установились натянутые отношения между сыном и родителями; молоденькая сестра, даровитая и характерная, примкнула к брату, восприимчивая к пропаганде нового, на знамени которого на первых порах написано: учиться по-французски и играть на фортепьяно; после немалой борьбы молодежь добивается своего; письмо Кольцова к сестре (10 января 1841 г.) из Москвы, единственное, которое мы имеем, полно духом прозелитизма, зазываний в лучший, заманчивый мир, где можно слушать чудную музыку, видеть умных, интересных людей. Но и самому пропагандисту, как мы знаем, не удаюсь пустить корней в этом мире; между тем в его продолжительные отлучки сестра оставалась одна, глаз на глаз с родителями; временами она готова думать, что брат и не вернется домой, проходит слух, что он пристраивается в Петербурге, куда она, верно, не попадет во всю свою жизнь, - и вот практический смысл женщины берет верх над сомнительными мечтами: надо сойтись с той средой, в которой ей всегда придется жить. Но этого поворота на другую дорогу брат не прощает сестре, он старается помешать ее замужеству, упрекает, мстит: "они меня так озлили, что я начал сплетничать", пишет он Белинскому; правда, он готов раскаиваться в посеянном раздоре, но злорадная нота продолжает звучать. В том же письме он приводить слова сестры, сказанные о нем матери: "погодите, он вам нос-то скусит", и действительно он умел "кусаться"; в борьбе развертывалась его крутая по отцу натура, проявлялось что то жесткое и недоброе, сродни мрачной и страстной поэзии его песен-баллад с кровавой развязкой (Хуторок, Ночь). Этого Кольцова плохо знал и понимал Белинский, натура неэгоистическая, плохо умевшая даже защищаться, смелая только там, где нужно было стоять за принцип. Судьба Кольцова-поэта послужила предметом еще другой критико-биографической тяжбы, в которой роль обвинителя и истца, на этот раз в интересах Кольцова, принадлежит тому же Де-Пуле; он высказал мысль, что Белинский принес один вред Кольцову-поэту, сбив его с правильного, естественного пути развития, что идеи "кружка" породили в нем одно "умничанье", самомнение, путаницу понятий. Обвиняющие документы отыскать было не трудно; неподготовленность Кольцова к философским изучениям слишком очевидна; но обвинитель-биограф забывает о той эстетической школе, которую проходил Кольцов под руководством Белинского. Письма его полны указаний на это: "так эта тема не хороша, а я то считал ее удачной", пишет Кольцов и сейчас же начинает додумываться - почему не хороша? в чем заключалась ошибка? Начинается упорная критическая работа. М. П. Де Пуле забывает о широкой начитанности Кольцова, в которой влияние Белинского несомненно, забывает обмен литературных новостей, суждений, пережитых впечатлений, которыми полна переписка. Кольцов - "песенник", развившийся самостоятельно, в тесном своем углу, до высокой художественности, - есть миф, невозможность; ранние опыты его полны недостатков - слащавости, лжеромантизма, неуменья отличить поэзию от набора слов; нужна была выработка критической способности, соприкосновение с миром широких обобщений и возвышенных точек зрения. М. П. Де-Пуле пробует отделить резкой чертой влияние Станкевича от влияния Белинского к выгоде первого; но где основание для такого противопоставления? Одна только "гармоничность", "чувство меры", сильно развитые в натуре Станкевича, который, покачивая головой, слушал "неистового Виссариона". Стихотворения Станкевича, вместе с указанною тирадой "Литературных мечтаний" и "Думами" Кольцова, составляют совершенно однородное по духу целое. Припомним еще то чувство благодарности поэта к Белинскому до самого конца его горькой жизни, которое составляет едва ли не самую светлую черту в переписке Кольцова. Против такого осуждения Белинского восстали почти все, кто писал позднее о Кольцове (И. И. Иванов, Н. A. Котляревский и др.).
Первое, что нашло себе оценку среди поэтических созданий Кольцова, были те картинки деревенского быта, народного веселья и народного труда, которые до сих пор так популярны в русской школе. Но значение их, конечно, сильно умалилось в наших глазах; с трудом удовлетворят они теперь взрослого и образованного читателя; ранний критик Кольцова, Валерьян Майков, назвав такие пьесы, как "Что ты спишь, мужичок" - "экономической" поэзией, произнес им справедливый приговор. Но основные лирические мотивы в поэзии Кольцова сохраняют свою поэтическую цену, благодаря своему общечеловеческому и национальному значению, яркости и силе настроения, красоте и силе языка. Выражение удали, широкого размаха души, один из частых мотивов у Кольцова, заключает в себе и национальные элементы; но эти мотивы развиты лучше там, где меньше бытовых подробностей. Личная судьба Кольцова часто подсказывала ему также мотив борьбы, роковой схватки личности с внешними враждебными ей силами; такова "Дума сокола", "Расчет с жизнью", названый раньше "Жалобой". Характерной чертой является то, что внешние силы, влияющие на жизнь, всегда рисуются поэту в виде судьбы, неразумной, слепой и в то же время беспощадной и настойчивой. Если личность торжествует в борьбе, это не столько ее заслуга, сколько "удача", дело той же судьбы. Такова народная философия Кольцова, которую тщетно пытался он заменить шеллинговой верой в царство разумной идеи. Заслуживает внимания это свойство кольцовской поэзии: будучи выражением личности, возмутившейся, потребовавшей свободы и прав, она в то же время как бы носит в самой глубине своей исконное неверие в силу личности, зловещее предчувствие ее конечного поражения!
Но, быть может, самый яркий мотив в творчестве Кольцова - это жажда жизни, жизни вообще, во что бы то ни стало, каково бы ни было ее содержание, страстное желание "жизнью нажиться" по его собственному выражению. Через всю поэзию Кольцова проходит эта струя, составленная из чувственных порывов, с трагической и гордой нотой и с властной страстностью чувства. Поэт охотно переносит мимолетные моменты народной драмы в обстановку бури, ночи с призраками и кошмарами; они однородны по поэтической атмосфере с "Хозяйкой" Достоевского; между двумя художниками в этом именно направлении можно искать родственных черт. Жажда жизни, выразившаяся в кольцовской лирике, бесконечно далека от светлой жизнерадостности пушкинской музы: в ней есть зерно саморазрушения. Черта страстности, чрезвычайно редкая в русском искусстве, присуща поэзии этого самородка; она меняет свое содержание; это не одна любовь, иногда это вражда столь же страстная, вызов, жажда свободы, злоба на себя самого. Без сомнения, в пьесах такого рода, а не в идиллически-поучительных сельских мотивах, истинное значение Кольцова в русском искусстве.
Место Кольцова в истории русской литературы не может быть значительным, но оно им прочно и по праву занято. Его поэзия была одним из самых ранних плодов великой пушкинской реформы, освободившей окончательно творческую личность, сделавшей возможным творчество, вытекавшее из самых глубин личного бытия, а через это и из глубин бытия национального. Но кроме этого общего значений, Кольцов выразил собой определенный и дальнейший шаг литературного развития: освобожденную личность, дерзнувшую противопоставить себя жизни, много и властно вдруг от нее потребовавшую. В этом отношении, при всем различии дарований и развития, Кольцов представляет явление, аналогичное Лермонтову. Наконец, и иная заслуга поэзии Кольцова - заслуга выражения общественного самосознания - не может быть отрицаема, но она достигнута отнюдь не пьесами, рисующими народный быт, а изображением души простолюдина, каким был он сам, в значительных и ярких чертах, которые громко заявляют его права на полное человеческое существование; в этом смысле песни Кольцова подают руку "Запискам охотника", поэзии Некрасова и последующей народнической литературе.
Первое издание сочинений Кольцова было сделано Станкевичем в 1835 г.; следующее издание явилось в 1846 г., сопровождаемое статьей Белинского; оно было повторено в 1856 г. С тех пор стихотворения Кольцова переиздавались неоднократно. В 1892 г., по случаю 50-летия со дня смерти поэта, явилось сразу несколько изданий; лучшее из них - журнала "Нива" под редакцией Арс. Введенского; оно было повторено в 1895 г.; здесь напечатаны все известные до сих пор письма Кольцова (64), дан обзор рукописей и примечания к отдельным пьесам. (Неверна дата письма № 41 - Краевскому: должен быть 1841 г., а не 1840). По тому же плану составлено издание журнала "Север" под редакцией А. Лященко (где пропущено однако важное письмо к Боткину). - Заслуживает внимания по иллюстрациям и точной хронологии издание "Всемирной Иллюстрации" под редакцией П. Быкова, 1892.
Первая биография Кольцова написана Ян. Певеровым, "Сын Отечества", 1836 г., часть 176. - Важна статья Белинского при издании 1846 г. ("Сочинения Белинского", т. XII). Наиболее обстоятельная биография принадлежит M. П. Де-Пуле: "A. В. Кольцов в его житейских и литературных делах и в семейной обстановке" 1878 г. (раньше в "Древней и Новой России" того же года), которая вызвала возражения ("Голос", 1878 г., № 336) и ответ на них автора ("Наша критическая дряблость" - "Новое Время", 1878 г., 31 дек.). Биография, составленная В. Огарковым - в изд. Павленкова "Жизнь замеч. Людей" и при юбилейных изданиях Кольцова; также в "Энц. Слов.", изд. Брокгауза и Эфрона биогр. очерк И. И. Иванова. - Для освещения отдельных эпизодов жизни Кольцова имеют цену: "Неск. слов к биогр. Кольцова", M. Каткова ("Русск. Вестн.", 1856 г., VI); воспоминание В. Аскоченского ("Киев. губ. ведом.", 1854 г. № 14) кое что в воспоминаниях И. С. Тургенева и И. Н. Панаева; влияние кружка Станкевича на Кольцова серьезно рассмотрено г. Ярмерштедтом ("Вопросы филос. и псих." 1803 г., ноябрь и 1894 г., март). - Первая оценка ранних пьес Кольцова дана в ст. Я. Неверова, затем - всей поэзии Кольцова - у Белинского; в том же (1846) году написал свою статью Вал. Майков ("Критические опыты" 1891 г.), где проводится взгляд на Кольцова не столько как на продукт народной среды, сколько как на воплощение ее стремлений выйти из тесного круга интересов. К 1856 г. относится статья М.С. (в "Русск. Вестн."), направленная против наивно ограниченного понимания народности вместе с тенденциозной идеализацией патриархального быта. - Обзор стихотворений Кольцова главным образом по содержанию и сближение их с народными песнями дает статья В. Водовозова, в "Журн. Мин. Народ. Пр." 1861 г. Попытку определить место поэзии Кольцова в истории русской литературы заключает в себе статья А. Н. Пыпина: "Лермонтов и Кольцов" в "Вестн. Евр." 1896 г., январь, также "Ист. рус. лист." т. IV. Мелкие статьи и заметки о Кольцове за время до 1870 г. - см. Геннади, "Справ.. Словарь", II. 153-154.
А. Шалыгин.
{Половцов}
Кольцов, Алексей Васильевич
Знаменитый поэт. Род. в Воронеже 2 октября 1808 г. Отец его, Василий Петрович, принадлежал к почтенному мещанскому роду, занимался прасольством, т. е. скупкой и продажей скота, слыл в своей округе зажиточным и честным торговцем. Отличаясь умом и практическими талантами, К.-отец едва умел читать и писать, мать поэта - Парасковья Ивановна - была совершенно безграмотна. Из многочисленных братьев и сестер Алексея Васильевича для его биографии имеет значение младшая сестра, Анисья. Семья жила по-старинному, патриархально. Когда сыну исполнилось девять лет, отец пригласил для обучения его грамоте семинариста. Мальчик обнаружил, очевидно, хорошие способности, мог поступить прямо в уездное училище, минуя приходское. Здесь оставаться долго отец ему не позволил: спустя год и 4 месяца, К. должен был выйти из второго класса. Ему было не более 12 лет, и он немедленно должен был стать деятельным помощником отца. Столь непродолжительное пребывание в школе не могло принести заметных плодов. Кольцов до конца жизни вел тщетную борьбу с русским правописанием, с великим трудом владел прозаической речью и на каждом шагу чувствовал с глубокой болью свое невежество. Но в школе у него развилась страсть к чтению. На помощь пришел один из товарищей - сын купца - и принялся снабжать К. сказками и романами из библиотеки отца. Юный читатель особенно увлекся арабскими сказками и сочинением Хераскова "Кадм и Гармония ". Памятником его благодарности товарищу осталось, по мнению Белинского, стихотворение "Ровеснику ". Рядом с чтением шли прасольские занятия молодого К. Прасольство представляло немало опасностей и лишений, но имело также и свои привлекательные стороны. Скот скупался по южным степям, по Донской области, скупщикам приходилось неделями жить в степи, днями оставаться на коне, ночевать под открытым небом. К. приходилось сталкиваться с разного рода людьми, ладить с ними, коротать досуги - в деревнях во время стоянки, на ночлегах в необозримой степи. Поэт мог близко войти в народную жизнь и народную душу, прислушаться к народной песне, проникнуться ее оригинальным складом и ее мотивами. Не обходилось, конечно, и без "сильных ощущений" во время этого знакомства. Так, однажды, К. грозила опасность быть зарезанным в степи. На него озлобился один из работников или приказчиков, - и хозяину пришлось укрощать его злобу совместной попойкой. Но степь щедро награждала будущего поэта за все треволнения - чудной, могучей красотой, неисчерпаемой поэзией. В минуты вдохновения картины степных скитаний восстанут перед его воображением и вызовут песни, исполненные глубокого, сильного чувства.
С началом поэтической деятельности К. связано два имени - книгопродавца Кашкина и семинариста Серебрянского. В 1825 г. К. случилось купить на базаре стихотворения И. И. Дмитриева. До тех пор он не читал стихов. Новая книжка привела его в несказанное волнение, он побежал в сад и принялся распевать только что купленные стихотворения, уверенный, что все стихи непременно песни и, следовательно, поются, а не читаются. В молодом читателе, под наплывом новых впечатлений, заговорило страстное желание - самому написать стихотворение. Один из товарищей рассказал кстати свой сон, и Кольцов твердо решил переложить рассказ в стихи. Возникла поэма "Три видения ", "пречудовищная пьеса", по выражению Белинского, - и автор сам скоро сознал ее неудовлетворительность и уничтожил ее. Но первый опыт только подогрел страсть. К. принялся покупать произведения стихотворцев - Ломоносова, Державина, Богдановича. Кашкин был хозяином лавки, где покупались эти книги. Человек умный, сам любящий русскую словесность, он заинтересовался шестнадцатилетним покупателем, узнал его заветные думы, просмотрел его произведения и, откровенно оценив их по достоинству, дал ему для руководства Русскую просодию и предложил безвозмездно пользоваться его библиотекой. К. широко воспользовался драгоценным правом, особенно любимые произведения - Пушкина, Дельвига, Жуковского - он покупал - и с этих пор воронежский поэт стал чувствовать под ногами твердую почву. Кашкин принял участие в его деятельности, давал ему советы, исправлял его стихи, о чем свидетельствует сам К. в стихотворении, обращенном к нему. Здесь поэт Кашкину приписывает решительное влияние на свое творчество, называет его "виновником" своих "трудов", благодарит его за "нельстивые советы". Стихи пишутся К. с великим усердием, в иные дни по два и по три стихотворения. Автор становится известностью в Воронеже, начинает слыть под именем "стихотворца-мещанина", "поэта-прасола" - наименования, много способствовавшие впоследствии популярности К. и в столицах. Года через два после знакомства с Кашкиным, К. сблизился с Серебрянским и это сближение окончательно решило его дальнейшую судьбу, как поэта. Андрей Порфирьевич Серебрянский - сын сельского священника - был одарен большими способностями, обладал блестящим даром слова, легко писал стихи, умел их читать с таким искусством, что увлекал даже товарищей, совершенно равнодушных к поэзии. Его песня "Быстры как волны дни нашей жизни" до сих пор не забыта. Талантливый юноша в высшей степени сердечно отнесся к "поэту-прасолу", стал помогать ему и делом, и словом, поправлял его стихи, знакомил его с европейской классической литературой. Лучше всего сам К. оценил эти отношения: "Вместе мы с ним росли, вместе читали Шекспира, думали, спорили. И я так много был ему обязан, он чересчур меня баловал". Но еще важнее было вмешательство Серебрянского в литературные труды К. Никакая Просодия и указания любознательного книгопродавца не могли оказать столько услуг начинающему поэту, сколько умный, образованный и сам поэтически одаренный Серебрянский. Многие стихотворения, приписываемые К., больше чем наполовину или выправлены, или написаны Серебрянским, - особенно думы, например "Великая тайна ", "Божий мир ", "Молитва ", "Великое слово ". Это было приятельское сотрудничество, оно не возбуждало у обоих поэтов никаких недоразумений и только позже Серебрянский, уже больной в чахотке, в письмах к брату жаловался на присвоение Кольцовым его стихов. Но помощь Серебрянского К. на первых порах - отнюдь не подорвала оригинального таланта "поэта-прасола" и, по-видимому, чаще всего применялась к произведениям, менее всего ценным в творчестве К., - к думам. Сила К. сказалась не в этих размеренных отвлеченностях, лишенных истинного вдохновения. Серебрянский был полезен К. не как сотрудник, а как литературный учитель, как историк и критик в области искусства. Под влиянием Серебрянского К. из досужего грамотея-стихотворца превращался в поэта-писателя, инстинктом подсказанная забава становилась серьезной сознательной деятельностью. Судьбе угодно было, чтобы К. испытал сильное сердечное потрясение - неизбежный мотив поэтических вдохновений. В доме К. живала крепостная прислуга, купленная у помещиков. В числе этой прислуги оказалась девушка, по имени Дуняша, замечательная красавица. К. страстно влюбился в нее, преклонялся перед ней, как перед идеалом женщины. Такая любовь необходимо вела к браку. Но старики К. считали для себя унизительным родство со служанкой и, воспользовавшись отсутствием сына по делам, продали Дуняшу в отдаленную казацкую станицу. Это происшествие до такой степени огорчило К., что он слег в постель, заболел жестокой горячкой и едва не умер. Оправившись от болезни, он бросился в степь разыскивать свою возлюбленную. Все поиски остались тщетны. Это происходило в конце двадцатых годов. Белинский слышал рассказ самого К. о событии в 1838 г. и свидетельствует, как тяжело поэту было вспоминать о прошлом: "лицо его было бледно, слова с трудом и медленно выходили из его уст, и, говоря, он смотрел в сторону и вниз". Белинский больше ни разу не решался расспрашивать К. о его первой любви. История с Дуняшей показала, сколько страстного чувства таилось в груди некрасивого, сутулого, в торговых делах необыкновенно оборотливого прасола. К. любил свое дело, случалось даже - с восторгом говорил о ловких торговых операциях, выгодную куплю-продажу считал своего рода спортом и вообще в молодости отнюдь не был невольным мучеником своего ремесла. В этой богатой и сильной натуре уживались рядом практическая сноровка, кипучая прасольская энергия и чуткое вдохновенное чувство поэта. Жизнь в степи постепенно питала эти чувства, счастливые знакомства направляли его на путь творческой деятельности, первая трагическая любовь была ударом молнии, вызвавшим на свет богатый родник поэтических "дум" и "сердечного огня". Она внушила поэту множество стихотворений, исполненных страсти, бурной, головокружительной. Она наложила свою печать вообще на все творчество К., поражающее глубиной и силой чувства, энергией и законченностью формы. Тоска о потерянном счастье вылилась в стихотворении "Первая любовь ", написанном в 1830 г., может быть немедленно после неудачных розысков Дуняши. Поэт говорит о незабвенном первом чувстве, которое нет сил заменить другим, и поэт останется верен ему до последних лет своей жизни. В этом же году К. впервые появляется в печати. Некто Сухочев, сам писавший стихи, случайно заехавший в Воронеж по пути в Москву из какого-то южного города, познакомился через Кашкина с К., взял у него несколько стихотворений и в сборнике - "Листки ", выпущенном в Москве, поместил одно из них, без имени автора. В следующем 1831 г., уже с именем К., появляются два стихотворения: "Вздох на могиле Веневитинова " и "Мой друг, мой ангел милый " - в московской газете "Листок" и в "Литературной газете" - стихотворение "Перстень ", присланное в редакцию Н. В. Станкевичем. Станкевич, пересылая стихотворение, рекомендовал К., как оригинального поэта-самоучку. Сам он познакомился с К. совершенно случайно, на винокуренном заводе своего отца, куда К. в качестве прасола пригнал гурт скота. Это было первое литературное знакомство К., открывшее ему вскоре доступ в московские и петербургские литературные кружки. Станкевич, бывая в Воронеже, посещал поэта и, несомненно, сильно заинтересовался судьбой его произведений. К. в первый раз приехал в Москву по делам отца в 1831 г., побывал у Станкевича, в то время студента университета вместе с Белинским, познакомился с некоторыми членами студенческого кружка Станкевича. Но пребывание поэта в столице на этот раз было, очевидно, кратковременно и никакими важными фактами для его поэтической деятельности не сопровождалось.
Четыре года спустя в Москве вышли "Стихотворения Алексея К ." в количестве 18. Книжка напечатана на подписные деньги, собранные приятелями Станкевича в один вечер, и встречена всеобщим сочувствием и интересом: появление "поэта-самоучки", "поэта-прасола" казалось необыкновенной новостью. Следующий - 1836 год - составил эпоху в жизни К. Поэту также по торговым делам пришлось снова быть в Москве и проехать в Петербург. В эту поездку К. коротко сблизился с Белинским, писавшим в то время в "Телескопе" и "Молве". Белинский познакомил его со многими московскими литераторами, те снабдили его книгами, приняли вообще приветливо, хотя некоторые и отнеслись довольно равнодушно к "стишонкам" едва грамотного мещанина и прозаической, слишком "положительной" внешности К. Такому отношению помогала застенчивость К. Он не искал литературных знакомств, был самого скромного мнения о своих песнях, в обществе говорил мало, глядел исподлобья и чувствовал своего рода оторопь перед "литературными генералами". Но отсутствие развязности не мешало К. точно наблюдать и проницательно оценивать людей. Он отлично видел и даже высказывал, с какой снисходительностью смотрели на него некоторые столичные покровители, принимали его за совершенного невежду и, по его словам, пускали ему пыль в глаза. Но это были исключения. Писатели, стоявшие во главе литературы, искренно обласкали К. В Москве другом его на всю жизнь сделался Белинский. В Петербурге К. познакомился с Пушкиным, Жуковским, князем Вяземским, князем Одоевским. Пушкин, перед которым благоговел К., принял его до такой степени тепло, что К. до конца дней с глубоким чувством вспоминал об этом приеме. Жуковский и Вяземский с большим вниманием отнеслись даже к торговым и тяжебным делам К. и он искусно умел пользоваться их влиянием на разные власти и присутственные места. Нередко поэту приходилось в письмах "коленопреклоненно" благодарить своих покровителей. А князю Одоевскому он писал следующее: "если были в моей жизни прекрасные минуты, все они даны мне вами, князем Вяземским и Жуковским". В Петербург К. привез письмо Станкевича к Неверову, который впоследствии написал первую биографию К. У Плетнева К. встречался с И. С. Тургеневым. Краевский перезнакомил его со всеми петербургскими известностями. Жуковский, по сообщению Неверова, представил К. государю и, проезжая через Воронеж с наследником, своим воспитанником, посетил К. и принимал его у себя. Это было в июле 1837 г. К. восторженно описывал события в письме к Краевскому, заключая свое повествование характерными словами: "мне теперь жить и с горем стало теплей даже". Немало горя причиняли поэту запутанные прасольские дела отца. Тяжб ежегодно накоплялось множество, хлопоты лежали преимущественно на сыне, имевшем столь влиятельные знакомства. Вскоре после поездки в Москву и Петербург К. писал: " Батенька два месяца в Москве продает быков. Дома я один. Дел много. Покупаю свиней, становлю на винный завод, на барду; в роще рублю дрова; осенью пахал землю; на скорую руку езжу в села; дома по делам хлопочу с зори до полуночи". В 1838 г. К. снова поехал в Москву, отсюда в Петербург и, возвращаясь, надолго остановился в Москве. В марте этого года Белинский стал редактором "Московского Наблюдателя". К. деятельно снабжал журнал стихотворениями, вообще близко к сердцу принимал дела издания, редактируемого Белинским. Критик окончательно овладел чувством и мыслью поэта. С тех пор он был для К. другом, учителем, поверенным всех радостей и огорчений. В духовном мире К. постепенно произошел решительный переворот. Продолжительные сношения с талантливейшими представителями литературы, особенно тесные связи с Белинским, должны были неминуемо вызвать новые идеи и настроения, которые трудно становилось примирить с жизнью прасола, мещанина, окруженного торгашеством, погоней за мелкой наживой, борьбой за интересы - не всегда безупречные в нравственном и даже юридическом смысле. К. не переставал высоко ценить дружбу и руководительство Белинского, но его письма одновременно переполнены жалобами на тяготу воронежских будней, столь не походивших на столичное времяпрепровождение. Единственным утешением оставалась природа, с детства любимая степь. С людьми, даже прежними приятелями, К. чувствовалось "скучно, грустно, бездомно". "В Воронеже жить мне противу прежнего вдвое хуже", писал он Белинскому, "и все как-то кажется то же, а не то". Поэту, несомненно, приходилось вести продолжительные беседы с Белинским, переживавшим в эту эпоху философские увлечения. Критик не преминул посвятить своего друга в тайны излюбленных вопросов московских гегельянцев - "идеи", "действительности". К. искренне усиливался освоиться с этими терминами, - и эти усилия отражались даже на его творчестве. Дума "Царство мысли ", написанная в 1837 г., излагает в стихах ту самую мысль о вездесущей идее, какую Белинский поставил во главе статьи "Литературные мечтания". Из писем К. видно, что он старался и своих земляков просвещать, - но попытки не имели успеха. Поэт уверял своих друзей, вероятно и семейных, что "они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают", "толковал так и так". Но "они надо мной смеются, думают, что я несу им вздор". Может быть, под влиянием разочарования в воронежцах, поэт написал думу "Умолкший поэт ", клеймящую равнодушие толпы к вдохновенному поэту. До поездки в столицы подобное направление мысли вряд ли было возможно у К. и само стихотворение отчасти могло быть отголоском пушкинского негодования на ту же толпу. Во всяком случае, - близкое знакомство со столичными литературными кружками и особенно беседы и переписка с Белинским произвели глубокое раздвоение в нравственном мире К. Последние пять-шесть лет его жизни представляют настоящую драматическую борьбу правды и поэзии, домашних мелочей и прасольства с высшими умственными и художественными запросами богато одаренной натуры. Позднейший биограф поэта - Де Пуле (см.) - с величайшим усердием стремится доказать тлетворность литературных влияний и особенно Белинского на К. Эти влияния, по мнению биографа, "песенника" превратили в "кабинетного литератора", заносчивого, нетерпимого, порывавшего из гордости и наставнических претензий связи с самыми близкими людьми, вроде Кашкина. Но подобное обвинение может быть результатом одного недоразумения. Прежде всего влияния московских и петербургских писателей на К. были не только естественны, но прямо неизбежны. Раз К. покинул тесную воронежскую среду, - он неминуемо попадал в круговорот современной литературы и мысли. И он превосходно умел оценить всю пользу своего сближения с писателями, прежде всего с Белинским. К. отнюдь не отличался ни наивностью, ни наклонностью к безотчетным прекраснодушным настроениям. На эту черту с особенным ударением указывает биограф поэта. А между тем письма К. к Белинскому переполнены живейшими чувствами любви, часто восторга и благодарности. Никаких материальных расчетов у К. быть не могло: Белинский не мог помогать ему подобно князю Вяземскому и Жуковскому, что касается стихов - за них К. гонорара нигде и никогда не брал, и для помещения их в журналах не нуждался в рекомендациях и покровительстве, и только с 1839 года решился заговорить с критиком о новом издании своих произведений. Очевидно, отношения были построены исключительно на идеальных основах, - для К., человека безусловно практического и рассудительного, - факт великой важности. Все излияния его в письмах к Белинскому мы, следовательно, должны считать плодом искреннего чувства; наконец, невозможно в течение целых лет притворяться с таким постоянством и искусством. Мы беспрестанно слышим уверения, что для К. рядом с Белинским жизнь полнее, что для поэта его друг скоро заменит "всех и все", и К. мечтает, как о величайшем счастье - о совместной жизни с Белинским. Очевидно, при таком настроении домашняя обстановка должна была казаться поэту невыносимым гнетом. В семье был единственный человек, нравственно близкий Алексею Васильевичу, сестра Анисья, девушка красивая, талантливая, обладавшая музыкальными способностями. Она с этими способностями была невольным товарищем брата по несчастью. Отец также не хотел слышать о фортепиано, как и о книгах. Можно ли винить поэта, если он не мирился с родным варварством и если его запросы теперь поднялись выше, настолько, что прежние умные и ученые люди казались пошлыми и невежественными? Ведь он сам не перестает каяться в своем невежестве, до самой смерти жадно ищет знания, читает книги, сообщает свои недоумения Белинскому и поистине трогательно от этого необыкновенно умного от природы и много испытавшего человека слышать такие наивные заявления: "субъект и объект я немножко понимаю, а абсолюта ни крошечки, а если и понимаю, то весьма худо". Если вслед за Белинским К. мужественно устремился на тернистый путь философии, - очевидно еще энергичнее становились его взгляды на людей и жизнь, его окружавшую. Могло случиться, что он впадал в слишком горячий тон, наносил невольные обиды своим собеседникам. Но здесь сказывалась не гордость прорицателя и учителя, как думает биограф, а искреннее мучительное негодование одновременно на темноту свою и других, на всю действительность воронежского мещанства, независимо от лиц и состояний.
Еще важнее вопрос, как повлияли столичные знакомства на талант К. Здесь ответ совершенно ясен и прост. С 1837 г. написаны все лучшие произведения и притом с наибольшей яркостью и силой отражающие народную жизнь и душу. Столичные друзья усилили даже интерес К. к народу, убеждали его собирать народные песни, вообще стремились прирожденное влечение и житейскую привычку осмыслить и углубить. Один из первых результатов столичных впечатлений -стихотворение "Лес ", посвященное памяти Пушкина: оно в гармонической красоте сливает возвышенную идею о великом писателе с грандиозными картинами русской природы; а стихотворение, посвященное Белинскому, - "Расчет с жизнью " - не носит никаких следов искусственных, подсказанных извне мыслей и чувств: трудно указать в поэзии более искреннюю жалобу на неудавшуюся жизнь... Очевидно, свежесть вдохновения и сила творчества остались у К. нетронутыми, - поэт только вдумчивее и строже относился теперь и к внешнему миру, и к своим думам. К. вскоре жестоко пришлось расплатиться за свой душевный разлад, за невольный разрыв с прежним бытом. Отец ценил поэтические таланты сына исключительно по материальным результатам, по влиятельным знакомствам, по блестящим гостям - вроде Станкевича и Жуковского. Но стоило сыну обнаружить поменьше усердия к торговым предприятиям и судебным тяжбам, - в глазах отца исчезало всякое значение и его таланта, и вообще его существования. Несомненно, многие дела по прасольству и особенно по процессам казались К. теперь в другом свете, чем раньше, - отсюда бесконечные споры с отцом, дававшие последнему поводы бросать укоризны по адресу грамотеев и писак. К. задыхался в этих дрязгах и ждал только случая вырваться из родительского дома. В это же время ему пришлось оплакивать смерть Серебрянского. В письме к Белинскому он снова припомнил, чем обязан другу. "Прекрасный мир прекрасной души, не высказавшись, сокрылся навсегда", писал он о дорогом покойнике. О себе он заявлял, что ему "в Воронеже долго не сдобровать". - "Тесен мой круг, грязен мой мир, горько жить мне в нем, и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно. Какая-нибудь добрая сила невидимо поддерживает меня от падения". В сентябре 1840 г. предстояло, наконец, кончить две тяжбы и необходимо было ехать в Москву и Петербург. К., конечно, воспользовался случаем. Отец поручил ему продать в Москве два гурта (300 голов) быков. Белинский, живший теперь в Петербурге, со страстным нетерпением ждал поэта, настаивал, чтобы он приезжал прямо к нему, нигде не останавливаясь. В Москве К. видел Катков и так вспоминал потом об этой встрече: "лицо его крепко запечатлелось в моей памяти. Борьба с одолевавшими обстоятельствами уже изобразила на нем безвыходное уныние"... Очевидно, - это был не надменный популяризатор идей Белинского, как его представляет озлобленный Де Пуле, а угнетенная и надломленная жертва своего таланта и ума, столь противоречивших жизненным условиям. В Петербурге К. остановился у Белинского, чем привел его в восторг. "Я ожил немножко от его присутствия", писал критик. "Экая богатая и благородная натура!.. Я точно очутился в обществе нескольких чудеснейших людей". И горько сетовал Белинский, когда К. уехал в Москву. Поэт приходил в ужас при одной мысли - снова очутиться в Воронеже, у него уже не было "голоса в душе быть купцом". Быки были проданы и, по-видимому, очень невыгодно, деньги прожиты, К. сильно нуждался, и, наконец, решил ехать, хотя до последней минуты его искушала мысль - возвратиться в Петербург и навсегда остаться там. В Воронеже поэт снова должен был погрузиться в дела и хлопоты. Отношения с отцом расстроились окончательно. Все неудачи по торговле косвенно падали на сына. А сын, на свое горе, полюбил, и предметом любви оказалась женщина, давно отвергнутая общественным мнением Воронежа. В стихотворении, посвященном этой героине еще в 1839 г., ясно обрисовывается ее личность. Оно обращено к К***, поэт предлагает руку помощи женщине, отправившейся в путь "для преступных наслаждений, для сладострастья без любви"; поэт обещает вывести ее "из бездны страшного греха", как бы ни тяжело было им "проходить перед язвительной толпой". Желание поэта исполнилось, но наградой был страшный недуг и мучительная предсмертная агония, длившаяся больше года. Это время - истинная трагедия в жизни поэта. В начале К. подробно писал Белинскому о своем безвыходном, загнанном положении. Домашние, кроме матери, являлись первыми его мучителями. Даже любимая сестра Анисья в самый разгар болезни брата задумала выходить замуж и вместе с подругами, рядом с его комнатой, устраивала пародию в лицах на его похороны, а все другие поступали нарочно наперекор его просьбам. У него не всегда был порядочный обед, чай и сахар. Едва начиная поправляться, несчастный уже строил планы, как спастись из домашнего омута. Его стихотворения переполнены душевными муками. Самые темы их красноречивы - "Расчет с жизнью ", "Поминки ", "Вопль страдания ". Постоянно появляются вопросы: ужели так скоро наступит смерть? Ужели поэту безвременно "выйти из мира", - "не совершив и задушевного желания". Именно этими словами оканчивается стихотворение "На новый 1842 год ". Последнее письмо К. к Белинскому помечено 27 февраля, а 19 октября поэт скончался. Смерть поразила К. внезапно, за чаем. Отец отнесся к ней более чем равнодушно. Сын для него давно уже не существовал. Впоследствии старик поставил на могиле К. скромный памятник с такой надписью: "Просвещенный безнаук природой награжден Монаршей милостию скончался 33 годов и 26 дней в 12 часу брака не имел". В 1880 г. этот памятник был заменен новым, на нем вырезаны три строфы из стихотворения "Расчет с жизнью ", красноречивее всех рассуждений обрисовывающие неустанную жизненную борьбу поэта. Но прекраснейший памятник К. был воздвигнут вскоре после его смерти - его другом Белинским. Гениальный критик выполнил, наконец, заветное желание поэта - издал его произведения и предпослал им биографический рассказ, проникнутый искреннейшим глубоким чувством. Статья написана под свежим впечатлением незаменимой утраты и, может быть, по временам впадает в слишком лирический тон, освещает сплошным идеальным светом личность героя. Позднейший автор самой подробной и добросовестной биографии К. - Де Пуле - всеми силами старался рассеять эту идеализацию, приподнять семью поэта за счет его самого. Усилия должны были оказаться тщетными и бесцельными. Читатели узнали, что К. поэтический талант соединял с большим практическим умом, до знакомства с Белинским занимался прасольством с любовью, жил в ладу с отцом, дружил с воронежцами, - но одновременно нельзя было скрыть, что мир с семьей основывался исключительно на торговых расчетах: сын был сначала старший приказчик, а потом, благодаря влиятельным знакомствам, - выгодный ходатай по тяжбам. Стоило К. выйти из этих ролей - и семейный мир исчезал бесследно и противоречие темной домостроевской среды с личными стремлениями к свету и независимости выступало во всей силе. Сам Де Пуле кончает свою книгу замечанием: "остаются еще не примиренными с памятью поэта отец его и сестра Анисья", - и предоставляет читателю суд и приговор. Очевидно, - ни суд, ни приговор не могут быть иными, чем в статье Белинского. Они основываются на фактах, признанных несомненными у того же Де Пуле, на предсмертных письмах и стихотворениях К.
Поэзия К. особенно тем и драгоценна, что вся без исключений представляет искреннее и правдивое отражение действительности, пережитой поэтом. По стихам К. можно восстановить в основных чертах его биографию, его миросозерцание, его радости, горе и надежды. В первых же стихотворениях он представил ряд картин из степной жизни, питавшей в нем поэтические настроения. В "Ночлеге чумаков ", в "Путнике " поэт говорит о себе и от своего лица, как о прасоле, и в то же время любителе народной поэзии и дикой степной природы. Дальше все чувства, загоравшиеся с годами в его сердце, непременно вызывают песню, послание, откровенный рассказ, и повсюду трепещет глубокая, сильная страсть. Обращается ли поэт к Ровеснику - мы слышим о "юном пламени крови", о стремительном желании - быть вместе с другом "кипящим душою" посылаются ли стихи Сестре - энергическое послание говорит о "чудных снах", о "потоке сладких слез"... Легко представить, какой бурной речью прозвучит на этой "самодельной лире" любовная страсть. Вступлением служит - "Элегия " - жалоба на одиночество, скорее не жалоба, а негодование на несправедливую судьбу. Здесь все сравнения поражают силой и смелостью. Умерший друг - "очаг мгновенный надмогильный", потухший на утренней заре, любовь - звезда "в черном сумраке густом", а сам одинокий поэт - "сирота безродный", среди "толпы людской" - "с душою мрачной и холодной, как нераскаянный злодей". Среди этого юношеского лиризма слышится в высшей степени серьезная нота; она останется неизменным припевом всех грустных песен К. Поэт неоднократно останавливается на противоречиях действительности и лучших человеческих стремлений ("Разуверение ", "К другу "). Недоумение и тоска разрешаются необыкновенно самоуверенной речью:
Пусть меня людская злоба
Всего отрадного лишит
Пусть с колыбели и до гроба
Лишь злом и мучит, и страшит:
Пред ней душою не унижусь
В мечтах не разуверюсь я;
Могильной тенью в прах низринусь
Но скорби не отдам себя!...
Эти стихи относятся к 1831 г.: их следует поставить во главе типично кольцовского воззрения на жизнь, нравственные и внешние невзгоды. Мотив повторяется всякий раз, когда поэту приходится бороться с личным горем или давать советы другим, застигнутым бедами. "Подсеку ж я крылья дерзкому сомненью", - говорится в одной из ранних "дум" - "Неразгаданная истина ". Это не значит, будто поэт навсегда освободится от сомнений: это свидетельствует только о решительной воле, готовой идти раз принятым путем, невзирая ни на какие препятствия и колебания. Стихотворение "Последняя борьба ", написанное в 1838 г., т. е. когда начинался разлад К.-поэта с К.-торгашом, - оканчивается гордым вызовом судьбе. Поэт говорит: "у меня в душе есть сила, у меня есть в сердце кровь". И эти силы души выносят поэта из бездны отчаяния, куда его часто увлекает пылкая натура. После "Измены суженой " - поэт ищет сначала утешения у людей, - они встречают его смехом, - тогда буря поднимает его мужество, он отправляется в "путь без дороги" - "со злою долей переведаться". Поэт любит ставить рядом равнодушие людей к чужому горю и героическую борьбу одинокого молодца. В стихотворении "Товарищу " поэт в кратких, но изумительно сильных выражениях рисует психологию толпы и героя. Если показать свое горе людям, - начнут смеяться и обидно сожалеть, но стоит явиться сильным и самоуверенным - и те же насмешники "назовутся в друзья". Нужно верить "силам души, да могучим плечам", а не "ходить с нуждой по чужим людям". Тот же идеал в стихотворении "Путь ", в речах купца, героя "Хуторка ", в "Песне ", убеждающей "долю" - "подняться что силы" и размахнуть крылами... И все это не праздная декламация приподнятого настроения, - за смелыми речами невольно рисуется сильная фигура автора, умевшего ловко вести дела в степи, с честью переведаться со страшным несчастьем - утратой любимой девушки, при случае погулять и среди удручающей прозы мещанского быта сохранить чистой и яркой искру божественного огня. Перед нами натура крепкая, страстная, увлекающаяся до самозабвения и умеющая рассчитываться за свои увлечения. Любовные стихотворения К. единственные в русской поэзии - по простоте формы и силе содержания. Здесь нет идиллической лженародности, красноречивых излияний, - настроение и чувство выказываются двумя-тремя словами, но эти слова блещут как зигзаги молнии. К. умеет сливать два понятия в одно и этим вызывать у читателя беспримерно яркий образ. В Песне "Если встречусь с тобой" - описывается свидание, сначала простая встреча ("трепет-огонь разольется в душе"), потом взгляд милой, ее речи, поцелуи, - и для каждого момента поэту достаточно одной-двух строк, но они навсегда запечатлеваются в памяти. К. неизвестно любовное романтическое томление. Он знает только грозную всепожирающую страсть. Его любимые выражения - "огонь любви", "любовь-огонь", "любовь-тоска". Такая любовь возмущает весь нравственный мир человека, преображает жизнь и природу. Влюбленному вместе с милой зима кажется летом, горе-не-горем, ночь - ясным днем, а без нее нет радости и в майском утре и в заре-вечере, и в дубраве-зеленой - парче шелковой ("Разлука ", Песня "Дуют ветры"). Такими же жгучими чертами выражено отчаяние молодца, которому изменила суженая
Пала грусть-тоска тяжелая
На кручинную головушку;
Мучит душу мука-смертная
Вон из тела душа просится.
Этот же мотив и в столь же оригинальной форме повторяют стихотворения "Мой друг, мои ангел милый ", "Исступление ", "Звезда " и самое раннее из них Песня "Утратив то, что прежде было". Но, как уже было сказано, пламенная страсть встречается здесь с могучей натурой, и не только не порабощает ее, но возбуждает лишь новую энергию. Нравственный смысл любви, по кольцовскому представлению, ярче всего выражен в следующих словах:
Не любивши тебя
В селах был молодцом
А с тобою мой друг
Города нипочем!
(Песня "Нынче ночью к себе").
Счастливая любовь делает молодца героем, несчастная, или измена милой - поднимает со дна души весь огонь оскорбленного чувства, - и нет тогда силы, равной его "силам души" и "могучим плечам". "С горем в пиру быть с веселым лицом", - излюбленный образ кольцовской музы, озаренный всем блеском, всею страстностью ее вдохновения. Для нас не может быть и вопроса о смысле знаменитых "Песен Лихача Кудрявича ". Лихач Кудрявич - герой низшей породы,в глазах К. - существо комическое и презренное. Во времена удач это легкомысленный гуляка, самоуверенный баловень, слепо верующий в свои кудри и брови, в напастях - жалкий, слезливый трус, беспомощно отдающийся во власть судьбы, безнадежно запуганный и забитый людьми и случаями... Ничего не могло быть антипатичнее для К.-поэта и человека, чем подобный горе-богатырь. Общие мотивы поэзии К. неразрывно связаны с русской народной жизнью, создавшей и воспитавшей поэта. К. и в песнях народа, и в его быту встречал черты Лихача Кудрявича, преклонение перед слепым счастьем, немощный фатализм и противоположные свойства - огонь не умирающей нравственной энергии, сознательные "силы души". Опыт воспитал в К. веру в личные силы, и она оставалась его идеалом до конца. Среди бытовых произведений К. следует отметить прежде всего поэзию деревенского труда. Это не идиллии, а строгое правдивое изображение тяжелой действительности, проникнутое сочувствием труженика-поэта. В немногих словах К. умеет обрисовать различные моменты крестьянской трудовой жизни: посев, уборку хлеба, сенокос, пересказать все это в одном стихотворении - своего рода целой поэме сельского труда и сельских радостей ("Урожай "), и на этой же сцене набросать своеобразный роман деревенской девушки ("Молодая жница "), драму молодого парня, полюбившего дочь богача ("Косарь "), в необыкновенно привлекательном свете представить крестьянина-работника ("Песня пахаря "), сказать простое, но суровое слово тунеядцу ("Что ты спишь мужичок? "), вызвать у читателя глубокое сочувствие к одинокому труженику, поглощенному единственной заботой - спастись от "горькой нужды" ("Разумье селянина "). И над всеми этими картинами и образами царит все та же вера в "силы души", переходящая часто в религиозное чувство. Даже семидесятипятилетний старик, горемыка-бобыль, размышления о своей многострадальной жизни кончает словами:
Доколе мочь и сила
Доколе душа в теле
Буду я трудиться...
и результаты такого решения - нравственное удовлетворение и честный кусок хлеба ("Размышление селянина "). Поэт не забыл беззащитных жертв деревенских невзгод. Он первый из русских поэтов услышал поэтические ноты в жалобах Жницы, проник в несложную, но в высшей степени трогательную, истинно-драматическую психологию обычной деревенской героини-девушки, насильно выданной замуж за старика (песня "Ах зачем меня силой выдали?... ", песня: "Без ума, без разума "), без громких фраз и чувствительных эффектов - изобразил самоотвержение бесхитростного любящего сердца, готового своей судьбой жертвовать счастью милого (песня: "Говорил мне друг прощаючись "). И все эти явления будничные, едва заметные, но переполняющие народную жизнь - переданы удивительным языком, сливающим художественную простоту и музыкальную гармонию с народным складом, народной простотой и задушевностью, общечеловеческое и русское народное, неразрывно сливаясь в содержании и форме кольцовской поэзии, делают ее достоянием истинно-художественной литературы. В некоторых только стихотворениях К. изменил своему гению. Все они принадлежат к так называемым думам. Где поэт не покидает естественных источников своего вдохновения - природы и народной жизни, там и "думы" его дышат правдой и поэзией. Дума "Лес " - прекрасная картина на тему столь любимой поэтами загадки - "О чем шумит сосновый лес", дума - "Могила " - ряд трогательных мотивов из родного быта. Но лишь только поэта начинают соблазнять отвлеченные или даже философские вопросы - его стихи превращаются в томительный и бесцельный набор слов. И причина не в недостатке таланта, а в самих темах. Таких дум мало: очевидно, личное чувство самого поэта плохо мирилось со стихотворным резонерством, и замечательно, под конец жизни поэт все реже занимается думами. В 1840 году написана всего одна дума - "Поэт", в следующем году - две, а в год смерти - ни одной. Но эти же годы богаты автобиографическими, необыкновенно горячими и задушевными стихотворениями, напр.: "Перепутье ", почти буквально совпадающее с письмами К. Белинскому насчет "тесной" жизни в доме отца, "Расчет с жизнью ", "Вопль страдания ", "Поминки Серебрянскому " и, наконец, предсмертное "На новый 1842 год ". Смерть, очевидно, застигла поэта в самом расцвете поэтической силы... Но и то, что успел сделать поэт, навсегда утвердило за ним одно из первых мест в истории русской поэзии и русской общественности. Он первый, как сын и питомец народного быта, показал настоящую народную жизнь, настоящего крестьянина с его лишениями и радостями, сумел открыть в этой жизни проблески поэзии, а в душе вечного труженика - показать близкого, родного нам человека. По художественности изображения и значительности содержания поэзия К. - прямая предшественница народнической деятельности писателей-реалистов, подготовивших сознание русского общества к крестьянской реформе. По идеальным задачам эта поэзия - воплощение благороднейших свойств русского духа, - тех свойств, которыми отмечена жизнь самого К. - носителя света среди полуварварского общества - и жизнь всех истинных тружеников русской мысли и просвещения.
Литература. В. Г. Белинский, "О жизни и сочинениях К." (статья к изданию сочинений К., 1846); "А. В. Кольцов" (ст. М. С.) и "Несколько дополнительных слов к характеристике К.", M. H. Каткова ("Русский Вестник", 1856, VI, 146, 169); Валерьян Майков, "Критические опыты" (СПб., 1891), M. Де Пуле, "А. В. Кольцов в его житейском и литературном быту и в семейной обстановке" (СПб., 1878); "А. В. Кольцов, его жизнь и сочинения" ("Чтение для юношества", 1858; анонимное сочинение H. А. Добролюбова); В. Огарков, "А. В. Кольцов, его жизнь и литературная деятельность" (в изд. Павленкова, "Жизнь замечательных людей"); В. П. Острогорский, "Художник русской песни" ("Мир Божий", 1892, октябрь); П. Владимиров, "А. В. Кольцов, как человек и как поэт" (Киев, 1894, из "Чтений в историческом обществе Нестора летописца"). До 1892 г. стихотворения К. выдержали несколько изданий (К. Т. Солдатенкова). С истечением литературной собственности, появилось одновременно несколько изданий, большей частью как премии к иллюстрированным журналам. Лучшие из них Арс. Введенского (изд. "Нивы") и А. И. Лященко (изд. "Севера", много неизданных писем К.). Стихотворения К. превосходно переведены на немецкий язык Ф. Ф. Фидлером (Лейпциг, 1887, в "Universal Bibliothek" Reclam"a). Позже вышел тоже хороший и точный перевод М. И. Михельсона (СПб., 1889).
Ив. Иванов.
{Брокгауз}
Кольцов, Алексей Васильевич
{Половцов}
Кольцов, Алексей Васильевич
Поэт. Сын зажиточного воронежского прасола, занимавшийся и сам делом своего отца. Образование К. ограничилось домашним обучением грамоте и недолгим пребыванием в уездном училище, из второго класса которого поэт был взят отцом в половине учебного года. Первыми руководителями К. в поэтическом творчестве были воронежский книгопродавец Д. А. Кашкин, давший юноше возможность бесплатно пользоваться книгами из своей библиотеки, и семинарист, впоследствии студент Медицинской академии, А. П. Сребрянский, исправлявшие его первые поэтические опыты. В 1831 К. по делам отца был в Москве, где благодаря Н. В. Станкевичу познакомился с некоторыми литераторами, между прочим с Белинским. В 1836, 1838 и 1840 К. опять посещает Москву и Петербург, и эти поездки дают ему возможность укрепить и расширить свои лит-ые связи. В Петербурге в поэте-прасоле приняли живое участие В. Одоевский, Пушкин, Жуковский, Вяземский и др. Это общение с самыми выдающимися представителями дворянской интеллигенции оказало несомненное влияние на тягу К. к занятиям литературой, историей и философией, но крайне скудное образование поэта представляло для него непреодолимую преграду на этом пути, что болезненно ощущалось и самим К. "Субъект и объект я немножко понимаю, а абсолюта ни крошечки...", наивно сетует напр. поэт в письме к Белинскому от 28/Х 1836. Вся жизнь К. прошла между двумя полюсами, один из которых определялся его литературными занятиями и страстной жаждой "быть с веком наравне", а другой - постоянными заботами о торговых делах и участием в мелочных сплетнях окружавшей поэта мещанской среды.
Поэзия К. является наиболее развитым выражением литературного стиля городского мещанства (мелкой и средней городской буржуазии) первой трети XIX в. Ранние поэтические опыты К. представляют подражания стихотворениям Дмитриева, Жуковского, Пушкина, Козлова и др. поэтов; в этих произведениях поэт только еще нащупывает собственную художественную манеру, свой стиль. Но и среди них уже налицо такие стихотворения, в которых нельзя не видеть будущего творца песен. Таковы напр. "Если встречусь с тобой" , "Повесть моей любви" и "Совет старца" . С другой стороны, попытки писать в духе книжной поэзии наблюдаются у К. до самой смерти, вперемежку с песнями, да и среди последних некоторые ближе к книжным формам, чем к той специфической манере, в которой можно видеть особенности кольцовского стиля. Что касается другого жанра К. - его дум, то они по своему оформлению в большинстве случаев однородны с песнями, а по содержанию представляют своеобразную поэтическую философию. Познакомившись мельком с философскими спорами столичных друзей, гл. обр. в кружке Белинского, поэт-прасол пытается уяснить себе в думах мировые проблемы.
Высшей точкой художественных достижений К. являются его песни. Порывы к воле, изображение удальцов, неудавшаяся жизнь, тоска по молодости, любовь в различных ее переживаниях, крестьянский труд и довольство как результат этого труда - вот основные темы кольцовских песен. Все эти произведения проникнуты бодростью, несокрушимой энергией, готовностью до конца биться с жизненными затруднениями и опасностями. Мажорность настроения кольцовской лирики - результат того подъема, который переживается в первую треть XIX в. буржуазией. Этот общественный класс чувствует себя на подъеме, переживает известный взлет. Но в то же время буржуазия еще несет на себе весь гнет патриархальности: порывы молодого класса к культуре постоянно сталкиваются со средой, с ее практицизмом и консервативностью. Противоречивость была особенно заметна в развитии мелкой и средней городской буржуазии, не порвавшей еще связей с крестьянством. Поэтическим выражением затрудненных, но настойчивых взлетов городского мещанства в борьбе за свое благополучие, прежде всего экономическое, в творчестве К. является образ сокола, пытающегося разорвать связывающие его путы ("Думы сокола", "Тоска по воле", "Песня старика", "Песня разбойника", "В непогоду ветер", "Лес", "Исступление"). Психоидеологическое содержание этого образа - сокола, удальца ("Как здоров да молод", "В поле ветер веет", "Первая песня Лихача Кудрявича", "Бегство", "Удалец") или влюбленного ("Говорил мне друг прощаючись", "Не шуми ты, рожь", "Всякому свой талан", "Косарь", "Последний поцелуй", "Женитьба Павла" и др.) - заключается в отталкивании от печальной действительности и в порывах к иной жизни, к "вольной волюшке", причем смысл этой антитезы вполне ясен: основным ее стержнем является достижение материальных благ.
Тот же идеал сытости и материального благополучия проникает и в песни К. о крестьянском труде и отдыхе ("Песня пахаря", "Урожай", "Размышление поселянина", "Крестьянская пирушка" и др.). Как представитель зажиточного городского мещанства, поэт еще не вполне порвал с крестьянской почвой, из которой вырастала мелкая и средняя городская буржуазия. Но над ним не тяготеет более "власть земли": К. уже не пахарь, а посторонний наблюдатель зажиточной деревни, откупившейся от крепостной зависимости.
Все крестьянские работы у К. представлены как один сплошной праздник. Даже скорбное "Размышление поселянина", глубокого старика, которому "на восьмой десяток пять лет перегнулось", а все "перемены нету", возвращается в конце концов все к тому же сельскому труду и находит в нем радостное успокоение. Когда по сборе урожая у крестьянина затевается пирушка, для многочисленных гостей широко раскрываются "ворота тесовы". Есть чем угостить "званых":
"На столах кур, гусей
Много жареных,
Пирогов, ветчины
Блюда полные..."
Найдется и "чаша горькова", и "брага хмельная", которой хозяин потчует родных из ковшей вырезных", и "сыченый мед". И не в домотканной паневе и лаптях "молодая жена чернобровая" принимает гостей, а появляется перед ними "бахромой, кисеей принаряжена" ("Крестьянская пирушка"). Для объяснения крестьянской нищеты поэт не находит другой причины, кроме лени ("Что ты спишь, мужичок?"). Немудрено поэтому, что К. ни одним словом не обмолвился о крепостном праве: для городского мещанства последнее являлось уже пройденной ступенью социального бытия.
И со стороны содержания и со стороны оформления творчество К. представляет синтез элементов книжной поэзии и крестьянского фольклора.
Песни К., имея нередко много общего с произведениями крестьянской устной поэзии, иногда отличаются от последних сложностью своей композиции. Приведем здесь в пример только "Пору любви". Это стихотворение состоит из трех картин, объединяемых в одно целое тем "дыханьем чар" весны, к-рое производит такое волшебное действие в смысле зарождения, дальнейшего развития и укрепления чувства любви. Первая картина представляет действие весны на сердце девушки, вторая - любовные переживания молодца, а третья - синтез переживаний обоих во взаимном чувстве любви. В этой сложности композиции сказалась несомненно книжно-литературная выучка К., как это можно отметить и в широком пользовании поэта картинами природы. Композиционная роль пейзажа у К. значительно важнее, чем в крестьянском фольклоре. Крестьянская песня обращается к природе как к средству для своей символики, для построения психологического параллелизма, пли для создания фона, на котором развертываются те или другие переживания. Однако нигде в устной поэзии деревни мы не найдем таких выдержанных и широких картин природы, как напр. в кольцовском "Урожае", или такого природного символа, на котором было бы построено целое произведение, подобно посвященному памяти Пушкина стихотворению Кольцова "Лес". Психологического параллелизма у К. совсем не встречается, а природная символика обычно имеет иное психоидеологическое наполнение, нежели то, какое мы находим в крестьянской устной лирике.
Тот же синтез элементов книжной поэзии и крестьянского песенного фольклора наблюдается и в поэтическом яз. К. Поэт очень часто пользуется эпитетами, но наряду с такими эпитетами, как красная девушка, удалый молодец, ярый воск, милый друг, столы дубовые, сыра земля, добрый конь, Волга-матушка, солнце красное, ясный сокол, кудри русые, встречаются нередко томный взор, даль волшебная, полночь мертвая, чувства жаркие, дева, радость души, роковой огонь, полночь глухая, счастье слепое, золотой век девичий, степь-трава - парча шелковая, ночь - волшебница, ночи благодатные, пылкая юность, сладострастные сны, сны волшебные, песни чудные, юность туманная и др., которые совершенно чужды крестьянской устной поэзии и свидетельствуют о струе сентиментальной дворянской литературы в песнях К. Излюбленным стилистическим приемом в крестьянском песенном фольклоре является сравнение в разных его видах. У К. сравнение - также один из распространенных приемов, но отрицательная его форма, наиболее характерная для крестьянского устного творчества, у поэта встречается чрезвычайно редко. Песни К. особенно богаты сравнениями, выраженными посредством творительного падежа ("хмелем кудри вьются", "сиротой хлеб стоит" и пр.). Часто прибегает К. и к приему повторения, но повторение стиха или части его, представляющее наиболее специфическое свойство крестьянского фольклора, у К. совсем отсутствует, а повторение через употребление эпитета встречается очень редко. Ряд стилистических приемов уже прямо роднит песни К. с поэтикой современной ему книжной литературы, преимущественно дворянской сентиментальной лирики. Сюда нужно отнести употребление всякого рода восклицательных частиц (увы, ох, ах), риторический вопрос:
"Чтó ему дорога,
Тучи громовые,
Как придут по сердцу
Очи Голубые!.." ("В поле ветер веет"),
умолчание или резкий переход от одной мысли к другой как стилистические средства для придания драматического характера тому или иному переживанию:
"Не ходи, постой! дай время мне
Задушить грусть, печаль выплакать;
На тебя, на ясна сокола..."
"Занялся дух - слово замерло"... ("Разлука").
"Нет надежды в душе...
Ты рассыпься же
Золотою слезой,
Память милова!.." ("Кольцо").
Лексика кольцовских песен представляет постоянное совмещение слов крестьянского яз., из которых многие - местного характера (клеть, казна, закрома, бражка, непогодь, опозниться, играть песни, гуторить, сам-друг, тихомолком, без просыпу, пущай и др.), и слов лит-ых (лобзанья, восторги, выраженье, роскошный, мгновенье, ополчаться, лоск, чары, роковой, лелеять и т. д.). Что касается синтаксиса К., то здесь следует отметить как элементы, близкие к синтаксису крестьянской устно-поэтической речи, почти полное отсутствие связи предложений по способу подчинения, преобладание речи отрывистой и употребление в краткой форме прилагательных, стоящих в роли определения (молодецка удаль, зла беда, ясны очи). Но указанные выше приемы риторического вопроса или умолчания приближают стихотворения К. к книжной поэзии. Версификация стихотворений К. - книжная, с правильно выраженной метрикой. Впечатление же близости кольцовского стиха к стиху крестьянских песен объясняется тем, что в произведениях К. отсутствует правильное чередование ритмически-сильных и слабых слогов, и счет ударений идет по "прозодическим периодам", т. е. по группам слов, объединенных общим ударением на одном из них.
Библиография: I. Полное собр. сочин. А. В. Кольцова, под ред. и с примеч. А. И. Лященки, изд. "Разряда изящной словесности Акад. наук", изд. 3-е, СПб., 1911 (лучшее изд.). Там же см. обзор других изданий.
II. Неверов Я. М., Стихотворения Алексея Кольцова, "ЖМНП", ч. 9, 1836, стр. 653-658; Его же, Поэт-прасол А. В. Кольцов, "Сын отечества", часть 176, стр. 259-272 и 309-324 (о крестьянской природе творчества К.); Данилов В. В., Очерки поэзии Кольцова, "Русск. филолог. вестник", 1910, № 1, стр. 19-45 (не доведенная до конца попытка связать поэта со средой городского мещанства). Об отношении творчества К. к фольклору см.: Некрасов А. Я., Кольцов и народная лирика, "Изв. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук", т. XVI, кн. 2, 1911; Ольминский М. С., По вопросам литературы, Л., 1925.
III. Подробная библиография, см. академ. изд. К., СПб., 1911; Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, Л., 1924; Его же, Литература великого десятилетия, т. I, Гиз, М., 1928.
Знаменитый народный поэт. Родился 3 октября 1809 года, в зажиточной мещанской семье города Воронежа. Отец его был прасол, торговавший скотом человек умный, энергичный, оборотливый. Мать Кольцова была женщина добрая, но совсем необразованная, даже … Биографический словарь
- (1809 42), рус. поэт. С кон. 30 х гг., наряду с Л., один из осн. авторов «ОЗ». По свидетельству современников, К. и Л. не встречались, хотя имели обширный круг общих знакомых (В. Г. Белинский, А. А. Краевский, В. Ф. Одоевский, П. А. Вяземский, В … Лермонтовская энциклопедия
Русский поэт. Родился в семье воронежского мещанина, торговца скотом. С детских лет принимал участие в делах отца ‒ перегонял стада в степях, покупал и продавал скот на деревенских базарах.… … Большая советская энциклопедия
- (18091842), поэт. В Петербург приезжал в 1836, 1838 и 1840. В числе его петербургских знакомых В. А. Жуковский, В. Ф. Одоевский, П. А. Вяземский, А. А. Краевский, И. А. Крылов, И. С. Тургенев, А. Г. Венецианов и др. Незабываемой для… … Энциклопедический справочник «Санкт-Петербург»
