Догоняющее развитие как исторический феномен. Тайна догоняющего развития

Понятие «догоняющего развития» представляет собой стратегию, нацеленную на выравнивание уровня развития со странами-лидерами тех государств, которые отстали от них по своим социально-экономическим показателям. В категорию «догоняющих» в последние несколько десятилетий вошли следующие страны и группы стран: ближневосточные страны – члены ОПЕК; новые индустриальные страны Азии (НИСа); Китай, Индия. Среди названных присутствуют не все страны «догоняющего развития», но обозначены наиболее очевидные примеры, демонстрирующие явные успехи. Какие же особенности развития этих стран позволили им опередить другие развивающиеся страны и достигнуть уже сегодня впечатляющих результатов?

Ближневосточные страны – члены ОПЕК. К этой группе стран относятся такие страны, как Объединенные Арабские Эмираты, Саудовская Аравия, Катар, Кувейт. До 1960-х гг. эти страны представляли собой вопиющую картину бедности бедуинов, кочующих по пустыне. Сегодня уровень доходов коренного населения приближается к доходам развитых индустриальных стран. Образование и здравоохранение для коренных жителей бесплатное, при этом находится на уровне западных стран. Правда, в названных странах проживает большое количество гастарбайтеров (в ОАЭ из 2 млн. чел. населения 800 тыс. чел. наемных работников) в основном из слаборазвитых стран Юго-Восточной Азии и Африки, занятых физическим трудом. Они лишены всех прав, которыми обладает коренное арабское население, и их доходы мизерные, хотя больше тех, которые они могли бы заработать на родине.

Основная причина богатства стран ближнего Востока – конечно, дарованная им от бога нефть, составляющая самые крупные запасы в мире. Однако богатством надо уметь распорядиться. И это правящей элите вполне удается. Во-первых, около половины ВВП составляет доход не от продажи сырой нефти, а от экспорта продукции нефтеперерабатывающей промышленности, что значительно выгоднее. Во-вторых, полученные средства вкладываются в международные банки и акции международных финансовых организаций, что приносит постоянную прибыль. В-третьих, имеющиеся доходы используются на развитие наукоемкого производства, не связанного с добычей нефти.

Важной особенностью ближневосточных стран является их политический строй. Это монархии с совещательными органами, членами которых в основном являются представители правящей династии. Профсоюзы и забастовки запрещены. Такие условия обеспечивают политическую стабильность в странах, избравших курс «догоняющего развития».

Новые индустриальные страны Азии (НИСа). НИСа делятся на «первый» и «второй» эшелоны. В «первый эшелон» входят Южная Корея, Тайвань, Сингапур и Гонконг. В настоящее время Южная Корея уже относится к развитым индустриальным странам (входит в ОЭСР), а Гонконг вошел в состав КНР, сохранив, впрочем, свои социально-экономические особенности. «Первый эшелон» НИСа заявил о себе в 1980-е гг. и достиг впечатляющих результатов экономического развития в 1990-х. Ко «второму эшелону» НИСа относятся Таиланд, Малайзия и Индонезия. Первое время к ним причисляли Филиппины, однако, в последнее время этого уже не делают. Экономический прогресс стран «второго эшелона» НАСа начался в 1990-х гг. и продолжается по сегодняшний день.

Появление последовательности «эшелонов» НИСа - первого и второго - не случайно. В Азиатско-тихоокеанском регионе уже более тридцати лет реализуется модель «летящие гуси» - по аналогии с клином летящих гусей, смысл которой состоит в передаче утративших первостепенное значение технологий от одной группы стран к другой. Лидером «клина» была Япония, ее преемниками и последователями - «первый эшелон» НИСа, который передал «второму эшелону» текстильные технологии, а сам стал специализироваться на бытовой электронике, готовясь к более технически совершенному производству.

Механизм преодоления отсталости в НИСа более сложный, чем на Ближнем Востоке, так как эти страны практически полностью лишены полезных ископаемых и все их надежды основывались на их сравнительных преимуществах и рациональной экономической политике. Основой экономической политики стала экспортная ориентация в совокупности с максимально благоприятными условиями для привлечения иностранного капитала западных стран. Сочетание особенностей национальной рабочей силы - дешевой и относительно дисциплинированной (в восточном стиле) - с передовыми западными технологиями создавало конкурентные преимущества продукции НИСа на мировом рынке. Иностранный капитал играл роль своего рода «проводника» национальной продукции на внешнем рынке.

Конфуцианские традиции, принятые в большинстве стран НИСа, влияют на многие стороны социально-экономического реформирования. В первые годы реформ норма потребления населения была крайне низкой – около 1 долл. США в день, что, однако не вызывало массовых протестов, поскольку государственная политика требовала таких жертв. Заметим, что они с лихвой окупились. Уже при жизни одного поколения средний уровень жизни населения поднялся в десятки раз, приблизившись к ряду стран Европы. Большую роль, особенно в странах «первого эшелона», играла образовательная политика. Так, на Тайване до 15% госбюджета тратилось на нужды образования, прежде всего начального и среднетехнического, что отвечало потребностям индустриального роста. Немаловажную роль в успехах НИСа играет тот факт, что их население полностью или частично составляют этнические китайцы. Характерно, что, например, в мусульманской Малайзии китайская диаспора представляет собой наиболее экономически активную часть населения, создающую значительный процент национального ВВП.

Наконец, еще одной чертой НИСа является авторитарный характер их политического строя. Большинство НИСа – республики, другие – конституционные монархии с избираемыми высшими законодательными органами. Однако это совсем иная демократия, чем в странах Запада, получившая в литературе название «нелиберальной демократии». Например, в Южной Кореи все время, пока длились экономические реформы, у власти были военные, проводившие политику, сродни военной хунте. В НИСа применяется смертная казнь за проступки, которые в некоторых европейских странах вообще не считаются преступлением (например, в Нидерландах употребление и хранение легких наркотиков). На Тайване политический режим был подобен режиму материкового Китая – однопартийная система, жесткая цензура и проч. Только в последнее время в некоторых НИСа политические режимы стали смягчаться, например, в Южной Корее и на Тайване.

Китайская Народная Республика. С начала 2000-х гг. Китай поражает весь мир гигантскими достижениями в экономике. Здесь не место анализировать весь комплекс причин китайского успеха. Остановимся на одной проблеме - сравнении Китая и России, почему Китай «смог», а России все «не удается». Как известно, некоторые политические силы в России считают, что наше национальное руководство упускает шанс, не следуя опыту Китая. Оставляя также в стороне вопрос о том, что социально-экономических проблем в Китае предостаточно, зададимся вопросом: в чем отличие Китая от России в контексте постсоциалистических экономических реформ.

Выделим три аспекта сформулированной проблемы. Во-первых, реформы в Китае начинались тогда, когда страна была аграрной по уровню развития, а Россия в начале своих реформ была индустриальной державой. Это качественно меняло задачи и возможности преобразований: оборот капитала в сельском хозяйстве быстрее, чем в промышленности. Главное для китайских реформаторов было дать крестьянину экономическую свободу, и он сам себя накормил и создал ресурсную базу для промышленности. Это стало толчком для последующих реформ. Перед Россией же стояла и стоит задача инновационного преобразования промышленного капитала как основы экономики страны, что решается десятилетиями.

Во-вторых, китайские реформы проходят в условиях авторитарного политического режима. Единственное крупномасштабное выступление китайских студентов против существующего режима в 1989 г. в Пекине на площади Тяняньмынь закончилось применением военной силы со стороны властей. В целом население поддерживает китайских коммунистов. Их авторитет значительно выше, чем был у КПСС в конце 1980-х гг.. Причина состоит в том, что в первой половине ХХ в. Коммунистическая партия Китая (КПК) возглавляла национально-освободительную борьбу китайского народа против иноземного влияния, в то время как лидеры КПСС связали себя с массовыми репрессиями, а позже с застоем брежневского периода.

В-третьих, кроме объективных причин большое значение имеют факторы, связанные с национальным менталитетом и идентичностью, то есть субъективные обстоятельства. Теория этого вопроса еще достаточно мало изучена и освещена в научной литературе, но здесь достаточно сослаться на то, что поведение китайца в быту отличается от поведения русского в схожих обстоятельствах: у нас разная семейная и трудовая культура, а это – залог различий успехов в бизнесе и трудовой деятельности. Не случайно именно китайская диаспора является основой экономического развития многих стран Юго-Восточной Азии. Такие качества как дисциплина, уважение старших в сочетании с предприимчивостью способны служить самостоятельным производительным фактором.

Индия. Эта страна также относится к числу тех государств, которые претендуют на статус «догоняющего развития». Однако она отличается значительным своеобразием, которое еще предстоит осмыслить ученым. Во-первых, Индия – самая крупная демократия мира, а не авторитарная страна, как большинство стран «догоняющего развития», причем демократия не схожая ни с «нелиберальными демократиями», ни с западными образцами демократийр. Это особая, индийская, демократия. Во-вторых, отметим только один, но очень важный фактор успешного развития Индии. Как ни парадоксально, это ее колониальное прошлое в качестве «жемчужины» Британской колониальной империи. Именно этот статус дал индийцам возможность говорить на английском языке, а, значит, в полной мере приобщиться к современной цивилизации во всех ее проявлениях, включая культуру современного бизнеса, дал им парламентскую систему.

Обобщая ситуацию в рассмотренных странах «догоняющего развития», можно сделать следующий вывод: в области экономики им присущи рыночные принципы, в области политики – авторитарные (за исключением Индии). Впрочем, как показывает опыт Китая, там идет постепенный процесс демократизации, правда, очень медленный, но неуклонный. То же можно сказать о Тайване и Южной Корее. Рынок подталкивает страны с авторитарной политической системой к демократии.

Каковы перспективы стран «догоняющего развития»? Исходя из значения термина «догоняющее развитие» это вхождение в клуб «золотого миллиарда»? Однако этих перспектив, по-видимому, эти страны лишены. Сошлемся на мнение одного из наиболее последовательных российских теоретиков «догоняющего развития» В.Л.Иноземцева, который считает, что сокращение разрыва возможно, но устранение его нереально; даже сократить разрыв можно только при активном заимствовании технологических достижений развитых стран. Поэтому «догоняющее развитие» означает «догонять», но не «догнать».

Ученый обосновывает эту мысль ссылкой на особенности постиндустриального общества, к которому относятся передовые страны Запада и догнать которые стремятся аутсайдеры. Дело в том, что практика «догоняющего развития» способна быть эффективной только в том случае, если ее инструментом служат мобилизационные методы, включающие прямое принуждение. Аграрное общество только при гигантском напряжении сил может догнать индустриальное. Примерами успешного индустриального прорыва был опыт СССР 1930 – 1960-х гг., Японии 1950-1970-х гг. и практика «первого эшелона» НИСа. Индустриальное же общество уже не может догнать постиндустриальное, так как методы мобилизации не применимы к творчеству свободной личности, являющемуся основой прогресса постиндустриального социума. Таким образом, успехи «догоняющего развития» ограничены рамками индустриального производственного цикла.

В вопросе успехов догоняющего развития с Иноземцевым согласен А.Я.Эльянов. Он пишет, что мировая элита, похоже, уже осознала несбыточность надежд не то что о преодолении, но и радикальном сокращении нынешнего вопиющего разрыва в уровнях развития развивающихся стран и лидеров мировой экономики. Очевидным подтверждением тому может служить огромное множество разработанных в последнее время программ борьбы с бедностью.

Впрочем, в отечественное науке существует и противоположный взгляд на перспективы стран ускоренного развития. Как пишет В.А.Мельянцев, несколько десятков развивающихся стран, среди которых Китай, Индия, азиатские НИС, глобализируясь сами и в определенной мере глобализируя мир, смогли благодаря серии взвешенных экономических реформ мощно продвинуться по пути современного экономического роста. Им удалось существенно потеснить страны Запада и Японию в приросте глобального ВВП, промышленного производства, экспорта средне- и высокотехнологичных изделий, мировых капиталовложений, численности выпускников вузов. В 2010 г. доля развитых стран может составить уже менее половины мирового ВВП, а развивающегося мира – превысить две пятых. В целом лидерам и элитам Запада придется отныне все более внимательно учитывать растущую весомость азиатского вектора, воспринимая по достоинству вызов, который бросают им государства Азии.

Схожей позиции в отношении возможностей догоняющего развития, касающегося не только азиатских НИС, но и ряда других стран Периферии (Маврикий, Аргентина, ЮАР), придерживается Ю.В.Шишков. В теоретическом контексте он формулирует это следующим образом: экономики, пришедшие позднее, способны усваивать новые методы гораздо быстрее, чем «экономики-пионеры» могут создавать их. Вот почему бедные страны имеют возможность догонять богатые. Хотя Шишков признает, что эта практика пока удается немногим.

Догоняющее развитие имеет смысл, естественно, лишь в контексте социально-экономической отсталости. Таким образом, необходима хотя бы краткая характеристика этого феномена. Прежде всего следует подчеркнуть, что понимание отсталости имеет смысл только в историческом контексте. Причем историзм этого понятия определяется, по крайней мере, тремя аспектами.

Во-первых, социально-экономическое отставание можно рассматривать лишь применительно к эпохе экономического роста, то есть начиная примерно с конца XVI в. Разумеется, и применительно к более ранним эпохам можно было говорить о более высоком или менее высоком уровне развития того или иного народа (государства), однако в условиях общей стабильности и отсутствия сколько-нибудь значимых социально-экономических или технологических изменений на протяжении длительного периода времени (измеряемого столетиями) проблема преодоления отсталости решалась достаточно легко - путем простого восприятия достижений более развитого народа менее развитым. Решающую роль в этом играли завоевания, причем их направленность существенного значения не имела: римляне многое заимствовали из завоеванной ими Греции, а затем передали свою культуру варварам.

И совсем по-другому стоит задача, когда имеет место экономический рост, изменяющий условия жизни практически каждого поколения людей. Здесь догоняющая страна должна не просто развиваться, но развиваться быстрее передовой. Кроме того, недостаточно просто воспринимать и адаптировать достижения последней, поскольку такой путь в лучшем случае позволит не увеличивать разрыв, но искать и находить способы (институты, механизмы), не известные более развитой стране. В этом состоит первое правило догоняющего развития - нельзя просто следовать путем наиболее развитой страны.

Во-вторых, проблема отставания возникла лишь на определенном этапе роста, когда произошла дифференциация отраслей и стало ясно, что разные сектора экономики вносят неодинаковый вклад в укрепление экономической (следовательно, и политической, и военной) мощи данной страны. Это не было очевидным практически вплоть до XIX в. Во всяком случае, для А. Смита проблема отставания выступает лишь как количественная, но не структурная. Как известно, А. Смит не видел особой роли промышленности - для него приоритетной отраслью было сельское хозяйство. И это неудивительно, потому что в его эпоху именно аграрные монархии являли собой образцы наиболее сильных и процветающих государств. И именно поэтому Смит считал необходимым проводить такую экономическую политику, которая обеспечивала бы развитие в каждой стране тех секторов, где есть сравнительные преимущества в международном разделении труда. Именно максимально эффективное раскрытие внутренних ресурсов страны представлялось ему главным условием благополучного развития. Эти рекомендации были, таким образом, практически полностью лишены структурного компонента, тех или иных отраслевых приоритетов. Лишь XIX век продемонстрировал, что проблема отставания является в значительной мере структурной, то есть предполагает выделение передовых отраслей и секторов на данной фазе экономического развития. Отсюда следует второй урок: догоняющее развитие всегда предполагает проведение глубоких структурных реформ.

В-третьих, характеристики отставания существенно различаются на разных этапах технологического развития цивилизации. Понятие передовой и отсталой отрасли меняется по мере развития общества. Одна и та же отрасль может из важнейшей предпосылки роста становиться его тормозом (классическим примером является история угольной промышленности). Но в самом общем виде здесь имеет смысл говорить о различии между пониманием отсталости в индустриальном обществе (в сравнении с традиционным) и в постиндустриальном обществе (в сравнении с индустриальным). Именно поэтому возможно и вполне естественно не только превращение отсталой страны в передовую, но и передовой страны в отсталую.

Отставание страны может характеризоваться как количественными, так и качественными индикаторами, причем исключительно важна их взаимосвязь. Наиболее общими количественными характеристиками уровня социально-экономического развития являются, естественно, показатели среднедушевого ВВП - его абсолютный уровень и темпы роста.

Впрочем, среднедушевой ВВП - это не только количественный, но прежде всего синтетический качественный показатель. Достигнутые уровни ВВП отражают определенные этапы в развитии данной страны и ее хозяйства, поскольку однотипные страны характеризуются сопоставимым уровнем среднедушевого ВВП. Можно выделить несколько интервалов, каждому из которых соответствует определенный уровень социально-экономического развития: аграрная монархия, индустриальное общество с доминированием промышленности и авторитарными тенденциями в политической жизни, современная рыночная демократия с преобладанием постиндустриальных черт. Бывают и исключения (5), но анализ данных исторической статистики убедительно показывает, что при прочих равных условиях сопоставимые уровни среднедушевого ВВП (разумеется, с учетом ППС) свидетельствует о принципиальной схожести их социально-экономических и политических структур. Нетрудно заметить, что здесь отчетливо выделяются три группы стран: с уровнем среднедушевого ВВП ниже 1,5 тыс. долл., 2-6 тыс. и выше 10 тыс. долл., причем в странах с уровнем ВВП 1,3-1,5 и 5-6 тыс. долл. на душу населения, как правило, наблюдаются интенсивные трансформационные процессы.

Отставание может характеризоваться нахождением ВВП страны в более низком по сравнению с наиболее развитыми (передовыми) странами интервале: по уровню экономического, социального и политического развития страна существенно отстает от передового уровня данной эпохи. В то же время наблюдается значительный разброс в рамках каждого их этих интервалов (особенно верхнего). Однако количественные расхождения стран, находящихся в одном и том же верхнем интервале, не говорят однозначно о превосходстве одной страны над другой: здесь если и имеет смысл говорить о задачах догоняющего развития, то преимущественно с точки зрения преодоления количественного и в меньшей степени качественного (структурного) разрыва. В рамках одного интервала могут происходить различные подвижки и перегруппировки, однако они не обязательно отражают существенные качественные сдвиги. Важно лишь, чтобы темпы роста этих стран оставались сопоставимыми друг с другом в среднесрочном периоде.

Но чисто количественные изменения в показателях уровня экономического развития (включая ВВП) нельзя абсолютизировать еще и потому, что серьезные структурные сдвиги могут сопровождаться падением производства. Напротив, рост объемов производства, даже некоторое ускорение темпов роста может происходить и в условиях начинающегося экономического кризиса. Примером тому может служить опыт позднего СССР: в 1970-е годы количественные показатели роста были хотя и невысокими, но выглядели вполне прилично на фоне стагфляции в западном мире, а после провозглашения политики "ускорения" темпы роста в 1987-1988 гг. даже несколько возросли. Однако несмотря на статистическое "благополучие", углублялось качественное отставание от Запада и нарастание системного кризиса советского коммунизма.

Для характеристики происходящих в стране процессов (преодоления или сокращения разрыва) могут также использоваться специфические индикаторы, показательные именно для данной фазы социально-экономического развития. Скажем, для периода ранней индустриализации показательными являются количество промышленных предприятий и число занятых на них, применение машин. В эпоху зрелого индустриального общества (когда главным фактором роста эффективности производства была экономия на масштабах) важными индикаторами выступала концентрация капитала и труда, насыщение производства машинами и механизмами, уровень производства угля, чугуна, стали, цемента (в абсолютном выражении и на душу населения). Напротив, в современном раннем постиндустриальном обществе высокий уровень концентрации отраслей, являвшихся предметом гордости индустриальной эпохи, оказывается уже тяжелым бременем (как экономическим, так и социальным), а на передний план выходят показатели, характеризующие развитие высоких технологий, темпы обновления производства, уровень развития социальной сферы (особенно образования и здравоохранения) и вообще сферы услуг.

Историческая условность понятия "социально-экономическая отсталость" определяет необходимость конкретного историко-экономического подхода к решению проблем ее преодоления. Достаточно очевидным является наличие нескольких существенно различающихся друг от друга типов растущей экономики и нескольких исторически обусловленных типов догоняющего развития. Выделим пять типов развития и соответственно пять групп задач, стоявших перед правительствами разных стран.

Во-первых, формирование общих предпосылок экономического роста, переход от стабильной экономики к растущей. Сюда же относятся и факторы, обусловливающие начало процессов индустриализации.

Во-вторых, догоняющее развитие в условиях индустриализации. Речь идет о тех странах, которые вступили на путь индустриализации значительно позже, чем страны-пионеры (Англия, Бельгия), и перед которыми стояли самостоятельные задачи преодоления разрыва в уровнях развития со странами-пионерами. Классическими примерами таких стран являются Германия и Россия, а также отчасти Франция и США.

В-третьих, переход от индустриального общества к постиндустриальному. Кризис индустриальной системы - уже довольно хорошо изученный феномен, однако проблемы постиндустриализма до сих пор еще остаются в большей мере предметом исследования историков и политологов (точнее, футурологов), а не экономистов.

В-четвертых, догоняющее развитие в условиях постиндустриальных вызовов и в направлении постиндустриальной структуры. Данный феномен присущ странам, которые выходят из традиционной (преимущественно аграрной) социально-экономической системы, прежде всего странам Юго-Восточной Азии - Южной Корее, Тайваню и др.

В-пятых, догоняющее развитие индустриальной страны, столкнувшейся с постиндустриальными вызовами. Пока такие примеры единичны, если вообще можно говорить о них как о реальных примерах. Но именно к этой категории относится современная Россия. Зрелое индустриальное общество существовало в основном в странах с развитыми демократиями, которые были более восприимчивы к технологическим вызовам времени и в которых кризис индустриальной системы протекал относительно синхронно. Позади остался коммунистический мир, причем с учетом резко возросшей динамики изменений задержка даже в два десятилетия привела к существенному разрыву между посткоммунистическими странами и постиндустриальными пионерами. Особенности анализа догоняющего развития в постиндустриальную эпоху.

Существует ряд специфических факторов, существенно затрудняющих анализ догоняющего развития применительно к постиндустриальному миру.

Первое. Постиндустриальное общество находится только в процессе своего становления. Его основные, конституирующие черты, возможно, еще не проявились полностью. Пока даже трудно определенно сказать, в какой мере современное общество несет в себе постиндустриальные признаки. Все же достаточно полное представление об индустриальном капитализме мы получили лишь к началу ХХ столетия, а отнюдь не на рубеже XVIII-XIX вв., когда новая система отношений только формировалась. Хотя, конечно, работы Т. Мальтуса, Д. Рикардо и К. Маркса, анализировавших именно это общество, представляли несомненный интерес и оказали существенное влияние на дальнейшее развитие экономической мысли. Разумеется, сейчас нет недостатка в сочинениях, посвященных анализу феномена постиндустриализма, однако сама по себе начальная фаза существования этой системы задает крайне жесткие (и очень узкие) рамки для каких-либо обобщений.

Второе. Ситуация усугубляется отсутствием вообще какого бы то ни было опыта догоняющего развития в постиндустриальном мире. То есть отсутствует сам феномен, который мы намерены анализировать. Все наиболее успешные примеры догоняющего развития (в том числе и за последние пятьдесят лет) относятся к принципиально иному классу проблем - к трансформации традиционных обществ в индустриальные. Более того, как показывают события последнего десятилетия, пример индустриального скачка этих обществ вовсе не гарантирует им успешную адаптацию к вызовам постиндустриальной эпохи. Быстрый рост Японии и стран Юго-Восточной Азии натолкнулся к началу 1990-х годов на серьезные препятствия, связанные как раз с ограниченностью индустриальной модели роста, и их неспособностью (во всяком случае, пока) перейти в постиндустриальную систему координат. Можно предположить, что с серьезными проблемами такого же рода столкнется позднее и быстро растущий сейчас Китай.

Между тем анализ догоняющего развития должен опираться на значительный практический опыт. Работы А. Гершенкрона, содержащие наиболее развернутый и убедительный анализ догоняющей индустриализации, стали возможны только благодаря сравнительным исследованиям конкретных примеров из экономической истории (прежде всего Германии и России). Большинство других работ на эту тему, предлагающих более общие, универсалистские подходы к проблемам догоняющего развития, были написаны уже после выхода в свет трудов А. Гершенкрона.

Третье. Сама специфика постиндустриальной системы (в той мере, в какой мы сейчас с ней знакомы) приносит дополнительные аналитические трудности. Важнейшей характеристикой этой системы является очевидное усиление неопределенности всех параметров жизнедеятельности общества. Это связано с двумя особенностями постиндустриального общества, радикально отличающими его от общества индустриального. Во-первых, происходит резкое увеличение динамизма технологической жизни, что обусловливает столь же резкое сужение временных горизонтов экономического и технологического прогноза. Во-вторых, можно говорить о практически безграничном росте потребностей и соответственно резком расширении возможностей их удовлетворения (как в ресурсном, так и в технологическом отношении). Все это многократно увеличивает масштабы экономики и одновременно резко индивидуализирует (можно сказать, приватизирует) ее - как потребности, так и технологические решения становятся все более индивидуальными, что и обусловливает повышение общего уровня неопределенности.

Динамизм предполагает отказ от отраслевых приоритетов, устанавливаемых и поддерживаемых государством. Проблема здесь состоит не в общей неэффективности государственного вмешательства в хозяйственную жизнь, а в изменении самих принципов функционирования экономической системы. Если в индустриальную эпоху можно было наметить приоритеты роста на 30-50 лет и при достижении их действительно войти в число передовых стран (что и сделали в свое время сперва Германия, а потом Япония и СССР), то теперь приоритеты быстро меняются. Скажем, можно попытаться превзойти весь мир по производству компьютеров на душу населения, разработать программы производства самых лучших в мире самолетов и телефонов, но к моменту их успешного осуществления выяснится, что мир ушел далеко вперед. Причем ушел в направлении, о существовании которого при разработке программы всеобщей компьютеризации никто и не догадывался. Поэтому главными в наступающую постиндустриальную эпоху являются не "железки" (пусть даже и из области пресловутого "хай-тека"), а информационные потоки. Злоупотребление государства пресловутым стратегическим планированием есть "пагубная самонадеянность" (если использовать выражение Ф. Хайека) и может привести лишь к консервации отставания.

Тем самым проблема выявления сравнительных преимуществ страны становится гораздо более значимой, чем в условиях индустриализации. Вновь, как и на ранних стадиях современного экономического роста, необходимо отказаться от заранее заданных и предопределенных секторов прорыва и ориентироваться на выявление тех факторов, которые наиболее значимы для данной страны при данных обстоятельствах. Индивидуализация обусловливает важность децентрализации. Если для индустриального общества важнейшей характеристикой была экономия на масштабах, то в постиндустриальном мире роль ее все более сокращается. Разумеется, там, где остается массовое типовое производство, сохраняется и экономия на масштабах, сохраняется и роль крупнейших централизованных фирм. Но по мере того как на первый план выходят наука и возможности ее практического применения в экономической и социальной жизни, снижается и возможность экономии на масштабах, а за этим и созидательный потенциал централизации. Крах советского строя в значительной мере был связан с тем, что основанная на централизованном принятии решений система оказалась в принципе неспособной решить задачу "превращения науки в непосредственную производительную силу общества", хотя об этом с 1970-х годов постоянно говорилось на съездах КПСС.

Трудности и ограничения, налагаемые сегодняшним состоянием знания (точнее, незнания) природы постиндустриального общества, не следует, впрочем, рассматривать как аргументы в пользу отказа от его изучения или признания принципиальной невозможности проведения государством какой-либо осмысленной политики догоняющего роста. Мы лишь считаем необходимым подчеркнуть, что на нынешнем, начальном этапе формирования новой экономической и технологической системы экономисты и политики должны особенно осторожно относиться к собственным представлениям, так же как и рекомендациям. Пожалуй, можно быть уверенным только в одном: сегодняшние рассуждения и выкладки, какими бы обоснованными они нам не представлялись, в конечном счете (при достижении постиндустриальным обществом состояния зрелости) будут казаться весьма наивными.

3. Внутренние противоречия модели "догоняющего" развития»

В XX веке человечество стало свидетелем множества попыток "догоняющего" развития, представленных двумя существенно отличающимися друг от друга моделями. Первую, сугубо индустриальную, использовали СССР в 30-е годы, Германия в 30-е и 40-е и страны социалистического лагеря в 50-е и 60-е годы. Определяющей ее чертой стало параноидальное стремление к опоре на собственные силы, что породило хозяйственную автаркию, ужесточение авторитарных режимов, использование жестких мобилизационных мер и вызвало в конечном счете если не открытый протест, то социальную апатию. Результатом оказалась стагнирующая хозяйственная система, неспособная к конкуренции с рыночными экономиками. Вторая модель, в определенной мере копировавшая постиндустриальные тенденции, воплотилась в опыте Японии 70-х и 80-х годов и государств Юго-Восточной Азии 80-х и 90-х. В этом случае большая естественность процесса, не требовавшая столь жесткого политического давления, сочеталась с явной зависимостью от внешних факторов и уязвимостью вставших на этот путь стран перед лицом новых тенденций в развитии самого постиндустриального мира.

Обе модели не могли и не могут обеспечить достижения технологического и хозяйственного паритета стран, принявших их на вооружение, с западным миром; но учитывая, что вторая группа государств достигла в последние десятилетия значительно больших успехов, чем первая, мы сосредоточим наше внимание прежде всего на противоречиях того типа "догоняющего" развития, который был реализован в Японии и Юго-Восточной Азии. Неудачи этой модели порождены целым рядом факторов, и на шести из них мы остановимся ниже.

Первым таким фактором является выраженная односторонность индустриального развития всех догоняющих стран. Если в государствах советского блока или нацистской Германии доминировали либо военный сектор, либо тяжелая промышленность, достижения которых не отражались позитивным образом на благосостоянии народа, то в Японии, и в еще большей мере в странах Азии, упор был сделан на опережающее развитие машиностроения и электроники. В массовом порядке приобретая американские и европейские патенты, японские и азиатские производители наращивали выпуск относительно недорогих товаров повседневного спроса, наводняя ими рынки западных стран. Известно, что Япония к середине 80-х годов обеспечивала 82 процента мирового выпуска мотоциклов, 80,7 процента производства домашних видеосистем и около 66 процентов фотокопировального оборудования. В тот же период в Южной Корее доля машиностроения в объеме промышленного производства достигла более чем 25 процентов, а доля электронной промышленности - 17,8 процента; эти две отрасли обеспечивали более 60 процентов общего объема южнокорейского экспорта2. В Малайзии доля занятых в электронной промышленности, составлявшая в 1970 году не более 0,2 процента общей индустриальной занятости, в конце 80-х достигла 21 процента, а доля продукции данной отрасли в общем объеме экспорта превысила 44 процента. Тайвань стал пятым в мире производителем микропроцессоров, а доход, полученный крупнейшими тайваньскими фирмами от их продажи, вырос с практически нулевой отметки в 1989 году до 2,5 млрд. долл. в 1993-м. Если в 1970 году в Южной Корее, Таиланде и Индонезии доля сельского хозяйства в ВНП составляла соответственно 29,8; 30,2 и 35,0 процента и была на 3-7 процентных пунктов выше доли промышленного сектора, то в 1993 году данные показатели упали до уровня в 6,4; 12,2 и 17,6 процента, что ниже доли промышленности соответственно на 40, 28 и 22 процентных пункта3.

Такой ход индустриализации можно было бы только приветствовать, если бы не очевидная неспособность внутреннего рынка поглотить эту товарную массу. Уже в конце 60-х годов, когда в Южной Корее эксплуатировалось не более 165 тыс. легковых автомобилей, там был введен в действие завод, рассчитанный на производство 300 тыс. автомашин в год; в 80-е годы производство электронной техники в Сингапуре, Малайзии и Гонконге стабильно превышало потребности внутреннего рынка в 6-7 раз. И хотя такой тип развития был вполне объясним, поскольку ускоренная индустриализация не могла не требовать концентрации основных усилий на определенных направлениях, негативные последствия подобной стратегии очевидны.

Вторым важным фактором является недопотребление населения, вытекающее из индустриального типа догоняющего развития и препятствующее становлению широкого внутреннего рынка. Исходной предпосылкой в данном случае выступал низкий уровень материального благосостояния населения развивающихся стран, встававших на путь "догоняющего развития". Как правило, все они переходили к политике ускоренного индустриального роста в условиях, когда величина валового национального продукта не превышала 300 долл. на человека в год. Когда бы ни инициировалась новая хозяйственная политика (в Малайзии, Сингапуре и на Тайване это произошло в конце 40-х годов, в Южной Корее и Индонезии - в начале 60-х, в Таиланде - в конце 60-х, в Китае - в начале 80-х, а во Вьетнаме и Лаосе - на рубеже 90-х годов), данный показатель не превосходит указанной величины. В Малайзии он составлял не более 300 долл. в начале 50-х годов, в разрушенной войной Корее - около 100 долл. в конце 50-х, на Тайване - 160 долл. в начале 60-х, в Китае, двинувшемся по пути преобразований в 1978 году, - 280 долл., а во Вьетнаме уровень в 220 долл. был достигнут лишь к середине 80-х.

Именно низкий уровень доходов населения стал важнейшим условием ускоренной индустриализации, и для ее поддержания их рост должен был оставаться весьма умеренным. В середине 90-х годов, когда в развитых странах величина среднечасовой заработной платы промышленного рабочего составляла от 12 до 30 долл., в Корее и Сингапуре труд высоквалифицированного специалиста оплачивался из расчета не более 7 долл., а в Малайзии - 1,5 долл. в час. В Китае и Индии в это же время занятые в промышленности рабочие получали около 3, а во Вьетнаме - не более 1,5 долл. в день4. На протяжении всего периода ускоренной индустриализации, с середины 70-х и до конца 80-х годов, в Таиланде, Малайзии и Индонезии фактически не фиксировался рост реальной заработной платы; даже в наиболее успешно развивавшейся Южной Корее в конце 80-х годов средняя заработная плата в промышленности составляла 15 процентов от ее уровня в Японии и 11 процентов от ее уровня в США. Как следствие на протяжении 80-х показатель ВНП на душу населения в Таиланде, Малайзии и Индонезии снизился соответственно на 7,23 и 34 процента по сравнению с аналогичным показателем, рассчитанным для стран "большой семерки"5. Последствия бума 90-х годов также не сильно сказались на положении большинства жителей этих стран: так, в Таиланде доходы наиболее высоко оплачиваемых 10 процентов населения в течение этого периода выросли втрое, тогда как наименее состоятельных 10 процентов не изменились.

Несмотря на внешнее процветание восточноазиатских стран и высокие доходы их высшего класса, средний слой, являющийся опорой индустриальных наций, оставался в Азии весьма малочисленным. По состоянию на начало 90-х годов, к нему относили себя около 4 процентов индонезийцев; в Таиланде численность квалифицированных рабочих, технического, административного и управленческого персонала составляла в это же время не более 7,6 процента; в Южной Корее численность среднего класса, по подсчетам различных экспертов, колебалась от 10,5 до 11 с небольшим процентов6. Даже сегодня тот средний класс, который сложился в 60-е - 70-е годы как основа устойчивости постиндустриальных держав, отсутствует в большинстве стран Юго-Восточной Азии, а отрыв этих наций от западного мира остается огромным. Если принять в качестве стандарта потребления, близкого постиндустриальному, годовой доход в 25 тыс. долл. на семью, то из насчитывающихся в современном мире 181 млн. таких семей 79 процентов приходятся на развитые страны, а их число в пяти ведущих новых азиатских "тиграх" - Китае, Южной Корее, Тайване, Индонезии и Таиланде, - население которых в шесть раз многочисленнее американского, не превышает четверти количества таких семей в США7. Все это делает внутренний спрос в новых индустриальных странах весьма ограниченным, а их дальнейшее хозяйственное развитие - не имеющим устойчивой основы.

Третий фактор, мимо которого также нельзя пройти в рамках нашего анализа, связан с преобладанием в "догоняющих экономиках" экстенсивных методов развития, что делает их хозяйственный прогресс внутренне ограниченным. Мы уже отмечали, что стабильное развитие постиндустриальных держав в 90-е годы происходит на фоне нарастающего потребления их гражданами материальных и информационных благ и устойчивого снижения доли накопления в национальном доходе. Между тем в Юго-Восточной Азии в течение всего периода ускоренной индустриализации наблюдалась противоположная тенденция. Несмотря на низкий уровень валового национального продукта на душу населения, страны региона вынуждены направлять значительную его часть на дальнейшее развитие производства. В результате даже в начале 90-х годов норма сбережений составляла на Тайване 24 процента, в Гонконге - 30, в Малайзии, Таиланде и Южной Корее - по 35, в Индонезии - 37, в Сингапуре - 47, а в Китае доходила, по некоторым данным, до фантастического уровня в 50 процентов от валового национального продукта8. При этом, в отличие от всего остального мира, Южная и Восточная Азия оставались единственными регионами, где в период с 1965 по 1993 год доля сбережений в валовом национальном продукте имела тенденцию не к снижению, а, напротив, к заметному росту (с 12 до 21 процента и с 22 до 35 процентов, соответственно).

Однако низкие доходы населения и высокая норма сбережения были не единственными источниками впечатляющего индустриального прорыва азиатских стран. Развивающееся промышленное производство предъявляло спрос на дополнительные рабочие руки, рекрутировавшиеся из среды крестьян и ремесленников. Рост доли промышленности в валовом национальном продукте сопровождался почти таким же повышением доли занятых в индустриальном секторе. В Сингапуре с 1966 по 1990 год этот показатель вырос с 27 до 51 процента; в Южной Корее с начала 60-х по начало 90-х годов он повысился с 22 до 48 процентов; на Тайване - с 17 процентов в 1952 году до 40 в 1993-м. Параллельно в общей численности работающих росла доля женщин, а также увеличивалась продолжительность рабочего дня. В результате в Южной Корее и на Тайване в первой половине 90-х годов средняя продолжительность рабочего времени в индустриальном секторе достигала почти 2,5 тыс. часов в год, хотя в большинстве европейских стран она была законодательно ограничена 1,5 тыс. часов.

Все это показывает, что большинство азиатских экономик вплоть до кризиса 1997 года развивалось исключительно экстенсивными методами. Если сравнить долю фактора производительности в общей динамике роста валового национального продукта в различных странах в 50-70-е годы, можно увидеть, что на Тайване при средних темпах роста 9,4 процента посредством повышения производительности обеспечивалось лишь 2,6 процента прироста ВНП в год, в Южной Корее при темпах роста ВНП 10,3 процента - всего 1,2 процента, в Сингапуре при ежегодном росте 8,7 процента - только 0,2, тогда как, например, во Франции эти показатели составляли 5,0 и 3,0 процента, соответственно10. Поэтому мнение П.Краг-мана, отмечающего, что "прогресс молодых индустриальных стран Азии, как и развитие СССР в период высоких темпов роста, стимулировался в первую очередь небывалым увеличением затрат труда и капитала, а не повышением эффективности производства"11, вполне отражает основное различие между постиндустриальной парадигмой прогресса и практикой "догоняющего" развития.

Четвертым фактором, существенно обострившим проблемы стран, развивающихся по "догоняющему" пути, стал масштабный импорт капитала, принявший в 80-е и 90-е годы особенно гипертрофированные формы. Хотя сами по себе иностранные инвестиции не могут и не должны рассматриваться как негативное явление, в странах, реализующих политику "догоняющего" развития, экспансия иностранных инвестиций нередко становится причиной усугубления односторонности их экономики. С самого начала ускоренного развития азиатские страны оказались сборочными цехами международных корпораций; известно, например, что в 80-е годы количество произведенных в Южной Корее компьютеров выросло в 20 раз, однако 95 процентов из них было произведено по лицензиям, стоимость отечественных комплектующих не превышала 15 процентов, а все установленное на них программное обеспечение было импортировано из-за рубежа12. Обратной стороной иностранных инвестиций становится чудовищная зависимость от поставок комплектующих и технологий: к 1995 году импорт десяти новых индустриальных стран Азии составил 748 млрд. долл., что на 12 млрд. долл. превосходит показатель ЕС.

Несамодостаточный характер развития, который отмечается в Азии с середины 70-х годов, привел к тому, что постоянно увеличивалась потребность в новых инвестициях. Только за период с 1987 по 1992 год объем прямых иностранных капиталовложений в малазийскую экономику вырос почти в 9 раз, в тайскую - в 12-15, в индонезийскую - в 16 раз. Поступление в эти страны гигантских средств (а темпы роста иностранных капиталовложений в 80-е и 90-е годы устойчиво превышали темпы роста валового национального продукта) делало фактически излишним повышение эффективности производства.

Как следствие, Япония, Сингапур, Гонконг и Тайвань, ставшие лидерами "догоняющего" развития, настолько уверовали в правильность избранного пути, что продолжали наращивать инвестиции в страны региона даже тогда, когда рискованность подобной практики стала очевидной. В 1993 году они обеспечивали 59,7 процента иностранных инвестиций в экономику Таиланда, тогда как доля США не поднималась выше 20 процентов; аналогичные данные по Малайзии для 1994 года составляют 62,2 и 11,6 процента, по Вьетнаму по состоянию на конец 1995 года - 68,1 и 5,9 процента. Более того, если с 1994 по 1996 год японские и сингапурские инвестиции в страны региона росли темпами, достигавшими 30 процентов в год, то американские стагнировали, а иногда (например, в Индонезии) даже сокращались. Еще более неправдоподобным образом росли финансовые потоки, направляемые на местные фондовые рынки. Если в 1990 году их объем не превосходил 2 млрд. долл., то за 1990-1994 годы в целом он составил 42 млрд. долл. В 1994 году, когда рыночная капитализация китайских компаний, представляющих страну с более чем миллиардным населением и гигантским хозяйственным потенциалом, составляла около 44 млрд. долл., соответствующий показатель для 19-миллионной Малайзии достиг 200 млрд. долл., или 300 процентов ВНП, что почти в два с половиной раза превосходило показатели Великобритании и США14. Подобная ситуация приводила к переоцененности национальных активов в условиях, когда расширение производства зависело от поступления дополнительных инвестиций. Возникал заколдованный круг, который рано или поздно должен был разомкнуться.

В качестве пятого, и, пожалуй, наиболее существенного фактора несамодостаточности "догоняющего" развития необходимо отметить зависимость стран, идущих по этому пути, от экспорта собственной продукции. Концепция ориентированности на внешние рынки была и остается одной из идеологических основ азиатской модели индустриализации. Ее следствиями выступают проведение жесткой протекционистской политики и откровенный демпинг собственных товаров на мировых рынках. Между тем в 90-е годы подобная политика перестала приносить плоды, так как поддержание высоких объемов экспорта не только требовало дополнительных (и притом малопроизводительных) инвестиций, но и существенно повышало зависимость от мировой конъюнктуры.

В результате все эти страны оказались в ситуации, когда доля поставляемой на экспорт продукции (составляющая в постиндустриальных державах не более 7-8 процентов ВНП), достигает гораздо более высоких значений - 21,2 процента в Китае, 21,9 в Индонезии, 24,4 на Филиппинах, 26,8 в Южной Корее, 30,2 в Таиланде, 42,5 на Тайване, 78,8 в Малайзии и фантастического уровня в 117,3 и 132,9 процента, соответственно, в Гонконге и Сингапуре. Возведенный в абсолют, принцип экспортной ориентированности развивающихся экономик привел к тому, что в 80-е годы хозяйственный рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних только США16; для Бразилии американский импорт обеспечивал более половины, а для Мексики - почти 85 процентов положительного сальдо торгового баланса. Зависимость развивающихся стран от постиндустриального мира принимает непропорциональный характер. Доля их экспортных товаров, направляемых в США, Западную Европу и Японию, составляет, как правило, от 45 до 60 процентов, то время как доля экспорта развитых держав в данные страны остается минимальной (в торговом обороте Франции и Италии она составляет 4,3 процента, Германии - 5,5, Великобритании - 7,7, США - 16,3, и только показатель Японии значительно выше - 30,4 процента17). Таким образом, в современных условиях возможная потеря развивающихся рынков для постиндустриальных стран окажется гораздо менее болезненной, чем сокращение поставок в Европу и США для "догоняющих" государств. Данное обстоятельство стало катализатором кризиса 90-х годов: если в 1995 году объем экспорта из Южной Кореи вырос более чем на 30 процентов, из Малайзии - на 26, из Китая - на 25, а из Таиланда - на 23 процента, то соответствующие показатели в 1996 году составили уже 4,2,4,0,1,5 и 0,5 процента. Между тем зависимость от импорта патентов и комплектующих оставалась исключительно большой; результатом стало финансирование промышленного развития за счет покрытия дефицита из долговых источников. К 1996 году текущий дефицит платежного баланса стран Юго-Восточной Азии достиг 36,5 млрд. долл., увеличившись в течение одного года более чем на 10 процентов. Кризис стал неизбежным.

К середине 90-х годов хозяйственное развитие "догоняющих" стран со всей отчетливостью продемонстрировало, что оно в полной мере зависит от импорта технологий и капитала из западного мира и экспорта собственной продукции в постиндустриальные страны. Таким образом, стало ясно, что идущие по этому пути страны способны догнать развитый мир настолько быстро и продвинуться настолько далеко, насколько это будет угодно самому развитому миру, а прогресс развивающихся стран не несет угрозы монополярному мировому устройству.

И, наконец, шестой фактор, на котором следует остановиться, состоит в абсолютной технологической, интеллектуальной и культурной зависимости развивающихся стран от развитого мира. Все государства, направившиеся по пути "догоняющего" развития, имеют отрицательное сальдо в балансе торговли технологиями со странами Запада. Неразвитость среднего класса не дает возможности сформироваться слою людей, которые восприняли бы образованность в качестве значимой ценности и у которых стремление к творческой деятельности сформировалось бы как настоятельная потребность. Хотя сегодня почти все дети в Японии или Южной Корее посещают школу, это, скорее, остается данью традиции, нежели обусловлено внутренними мотивами: если 60 процентов высших менеджеров американских компаний имеют докторские степени, то 30 процентов японских управляющих даже не учились в колледже. В то же время в Китае и Индонезии только 45-50, а в Таиланде - менее 40 процентов молодежи соответствующей возрастной группы посещают среднюю школу. Более того, если во Франции 44 процента выпускников школ поступают в высшие учебные заведения, а в США этот показатель достигает 65 процентов, то в Малайзии он не поднимается выше 12; в результате не более 5 процентов молодежи в возрасте от 20 до 24 лет обучаются в вузах. Индустриальная модель прогресса не делает инвестиции в образование выгодными: если в США в 1973-1987 годах заработная плата мужчины, не закончившего колледж, снизилась на 12 процентов, то в Японии за этот же период лица, имеющие полное среднее образование, увеличили свои доходы на 13 процентов, а фактор повышения квалификации работников оставался последним среди десяти наиболее важных составляющих экономического роста18. Сталкиваясь с ценностями информационного общества, талантливая молодежь из развивающихся стран несомненно отдает им предпочтение: в начале 90-х годов более четверти южнокорейских, трети тайваньских и 95 процентов (!) китайских студентов, обучающихся за границей, не возвращались домой после окончания учебы19. Таким образом, важнейшие задачи, опосредующие становление постиндустриального общества, - радикальное повышение уровня жизни и распространение научных знаний как фундаментальной социальной ценности - в новых индустриальных странах сегодня в лучшем случае поставлены, но далеко не разрешены. Как отмечает Ф.Фукуяма, "централизованные хозяйственные системы, достаточно эффективные для достижения уровня индустриализации, соответствовавшего европейскому образцу 50-х годов, проявили свою полную несостоятельность при создании такого сложного организма, как "постиндустриальная" экономика, в которой информация и новаторство играют определяющую роль"20. Тот источник экономического взлета, который был столь эффективно применен западными державами в 90-е годы, остался этим странам практически не известен.

Таковы основные моменты, обусловливающие несамодостаточность модели "догоняющего" развития и делающие ее внутренне противоречивой, неспособной вывести развивающиеся страны из-под диктата постиндустриальных держав. Несколько особняком в этом ряду стоит еще одна важная характеристика, общая для всех стран, избравших подобный путь развития. Она проистекает из всех рассмотренных факторов и в то же время обусловливает их; поэтому мы не можем поставить ее в один ряд с ними и исследовать вне контекста каждой страны. Мы имеем в виду особую роль государства, неизбежно присутствующего в любой мобилизационной системе развития. Его вмешательство в экономическую жизнь развивающихся стран происходило по целому ряду направлений и отмечается в контексте всех рассмотренных нами факторов. Именно государство, находясь у истоков "догоняющего" развития, определяло важнейшие приоритеты хозяйственной политики; достаточно вспомнить, как в начале 60-х годов Министерство внешней торговли и промышленности Японии создало объединение, в которое вошли такие гиганты, как "Сони", "Хитачи", "Тошиба", NEC и "Ми-цубиси", и выдало новому консорциуму гигантский льготный кредит, что положило начало японской компьютерной индустрии. Именно оно поощряло недопотребление, инициируя приток средств населения в контролируемые им банки или запуская политику управляемой инфляции. Государство более всего было ответственно за экстенсивные методы индустриального развития, проповедовавшиеся в Азии. Так, корейское правительство осознанно проводило политику дотирования крупнейших предприятий, несмотря на низкую эффективность их деятельности; на Тайване в 80-е годы кредиты на развитие экспортных производств выдавались под проценты вдвое ниже межбанковской ставки и почти в четыре раза ниже средней цены кредитов, сложившейся на рынке. Государство стимулировало приток иностранных инвестиций, и оно же предпринимало меры по ограничению свободной конкуренции на внутренних рынках. И, наконец, государство создало огромную малоэффективную бюрократию (в относительно благополучной Японии, например, на 170 тыс. фермеров приходится 420 тыс. управленческих работников низового уровня и 90 тыс. персонала Министерства по делам сельского хозяйства и рыболовства), которая во многих случаях стала тормозом хозяйственного развития (как в Южной Корее) или прямой угрозой экономической безопасности страны (как в Индонезии). Кризис, начавшийся в странах региона в 1997 году, показал всю неэффективность и нежизнеспособность этатистской модели индустриального прогресса, которая еще недавно казалась оптимальной.

Евстигнеева Людмила Петровна
д. э. н., главный научный сотрудник Института экономики РАН
Евстигнеев Рубен Николаевич
д. э. н., проф., завцентром Института экономики РАН (Москва)

В течение нескольких десятилетий проблема конвергенции как сближения двух мировых систем не сходила с повестки дня. Шли годы, но ни так называемый полный хозрасчет, ни самофинансирование не приблизили социализм к капитализму. Ни на йоту не стал ближе к реальному социализму и капитализм с его индикативным планированием и успехами в социальной сфере. Наоборот, разрыв между капиталистической и социалистической системами углублялся, пока не завершился крахом последней. Другой пример - выравнивание уровней экономического развития республик (в СССР) и регионов в России. Сколько бы дополнительных инвестиций ни вкладывали в субъекты Федерации, какие бы трансферты, налоговые и прочие преференции ни вводили, эти уровни так и не удается сблизить, хотя общий подъем экономики налицо.
В том же ряду находится понятие догоняющего развития, то есть выравнивания уровней экономического развития стран посредством повторения исторического пути, пройденного зрелыми странами. В качестве соответствующих образцов чаще всего называют Японию и азиатских «тигров». Действительно, эти страны добились впечатляющих успехов, как и Китай сегодня. Но - подчеркнем - вовсе не из-за копирования опыта развитых стран, а благодаря умелому использованию своих конкурентных преимуществ.
Не странно ли, что, упорно отстаивая идеи конвергенции двух систем, выравнивания уровней развития регионов и догоняющего развития (это, в сущности, однопорядковые явления), ученые-обществоведы до сих пор не попытались проникнуть в тайну увеличивающегося несоответствия их результатов поставленным целям. Попробуем ответить на вопрос: почему и в настоящее время не удается встроить локальные экономики в процессы глобализации и более или менее сблизить уровни развития стран?

Догоняющее развитие как феномен глобализации

На деле никакого выравнивания развития стран путем простого подражания не происходит. Тенденция прямо противоположная. Воспользуемся данными из недавнего исследования, выполненного в Китае. По показателю ВВП на душу населения, рассчитанному в ценах 2000 г., абсолютный разрыв между странами с низким и высоким уровнями дохода (сравнивается 131 страна) возрос за 1960 - 2000 гг. с 8584 до 25 767 долл., а относительный - с 42-кратного до 66-кратного. По показателю ВВП на душу населения (с учетом ППС), рассчитанному в ценах 1990 г., абсолютный разрыв между странами с низким и высоким уровнями дохода возрос за тот же период с 6577 до 21. 163 долл., а относительный - с 6-кратного до 21-кратного (Хэ Чуаньци, 2011. С. 233).
Сохранится ли такая тенденция еще некоторое время, пока возможности преодолеть отставание от развитых стран будут по-прежнему зависеть от баланса конкурентных преимуществ развивающихся и развитых стран (в тех или иных сегментах реального или финансово-денежного секторов), от успехов и неудач экономической внутренней и внешней политики? Названные преимущества как особый конкурентный механизм сегодня почти исчезли вследствие монополизации рыночных ниш (поддерживаемой ВТО и другими формами межгосударственных союзов). Более того, механизму конкурентных преимуществ уже реально противостоит механизм целостности (глобализации) мирового рынка. Его содержание объединяет все процессы обобществления производства (товарные или стоимостные линии, кластеры, приоритетные позиции финансово-денежных рынков).
Глобальная экономика все больше проявляет себя как экономика конвергентная, стремящаяся найти для национальных рынков эффективное место в структурах мирового. Собственно говоря, смысл догоняющего развития в том и состоит, чтобы соединить усилия догоняющих и развитых стран и попытаться встроить локальную экономику в процессы международной интеграции. Понимаемая таким образом конвергенция - очень важный механизм догоняющего развития, подготавливающий бизнес к эффективному усвоению взаимного опыта конкурирующих сторон 1 .
Но какое место в процессах самой глобализации занимает выравнивание уровней экономического развития стран? Почему мировой рынок сопротивляется такому выравниванию? Конечно, процесс глобализации, рыночный по своей природе, очень противоречив. Однако надо объяснить, почему эти противоречия направлены против выравнивания. Ведь, по нашему мнению, догоняющее развитие - проблема уже не национальных рынков, а мирового. Итак, что было в начале?
Во-первых, после окончания Второй мировой войны наблюдался аномально высокий восстановительный рост. Со временем имевшиеся ресурсы производственных мощностей и рабочей силы оказались исчерпанными, и мировая экономика стала расти медленнее. Это произошло в 1970-х годах (см.: Гайдар, 2003).
Во-вторых, догоняющий экономический рост многие считают нормальным компонентом развития мировой экономики, имея в виду, что в нем сочетаются и тенденции выравнивания, и неравномерность. Так, в XX в. огромные успехи неожиданно продемонстрировала Япония, заняв высокое место в ряду мировых лидеров.
В-третьих, глубокие экономические кризисы (как мировой кризис 2007-2009 гг., который, по мнению многих экспертов, может длиться еще несколько лет) могут резко изменить рейтинги стран, более того, вызвать лавинообразный спад хозяйственной деятельности в странах со стабильной экономикой. С такой угрозой сталкивается, например, Европейский союз.
В-четвертых, трансформационный кризис в России и других постсоциалистических странах в 1990-е годы был связан с переходом от централизованно планируемой экономики к рыночной, который сопровождался разрушением реального сектора. Это потребовало не столько восстановительного, сколько «преобразовательного» роста, при котором стали набирать силу такие процессы, как формирование адекватной рынку финансово-денежной системы, перестройка социально-экономической системы, прежде всего социалистического российского общества, на основе частной собственности, трансформация массового сознания, постепенно обретавшего способность воспринимать процессы глобализации.
Сдвиг от социализма к рыночной экономике относится, по-видимому, к эндогенным эволюционным процессам мировой экономики, которые можно поставить в один ряд с кризисами типа Великой депрессии. Если тогда происходило становление национального денежного капитала, то с середины 1970-х годов высокими темпами стал формироваться мировой глобальный денежный капитал.
Формирование мирового финансового капитала определяет возникновение нового типа стратегического рынка, который, как мы считаем, заменит сетевую конструкцию мирового рынка вертикальной. Мы имеем в виду последовательность открытых рынков: финансового капитала - денежного капитала - производительного кластерного капитала - социального капитала. Стратегический рынок финансового капитала образует целостную систему трансакций (ценовую, правовую, социальную и информационную). Эта система формирует стратегический инвестиционный квант, вписанный в структуру большого Кондратьевского цикла (БКЦ) и вовлекающий в производство как внутренние, так и международные инвестиции.
Кризисный переход от глобального денежного капитала к финансовому - уже не слабо управляемая стихия, а эндогенная эволюция, механизм которой опирается на рыночную самоорганизацию и синергетические принципы. Мировая экономика начинает осваивать синергетику, но это обстоятельство изучено слабо. Научная общественность все еще склонна связывать особенности современной глобальной экономики с технологическими аспектами индустриальной и постиндустриальной эпох (Глазьев, 2012. С. 29, 31-32). Между тем, чтобы сравняться с передовыми странами, слаборазвитые страны не должны искать ключ к развитию в технике и технологии. Нельзя стать лидером, играя роль «великого комплектующего». В России с ее огромной территорией, климатическим разнообразием и возможностями культурного роста решение проблемы догоняющего развития должно опираться не столько на традиционные экономико-технологические возможности, сколько на факторы ментальности, специфику страны с точки зрения прежде всего образа жизни, и только во вторую очередь - на особенности способа производства.
В-пятых, если страны-лидеры во второй половине XX в. превратились в постиндустриальные общества, то Россия отстала от них на 40-60 лет. Более того, отставание (например, от Франции и Германии) было устойчивым на протяжении полутора веков. Е. Гайдар полагал, что «имеет смысл проанализировать то, как страны развивались не в течение последних трех или десяти лет, а на длительной исторической дистанции, на протяжении последних двух веков» (Гайдар, 2003. С. 28). С 1820-х годов до 1913 г. душевой ВВП в России лишь незначительно отклонялся от среднемировых значений и от показателей США и Англии. Однако после 1913 г. разрыв между Россией и развитыми странами стал резко увеличиваться. И здесь мы, следуя логике Гайдара, переходим от экономики к истории.
Временные вехи истории Гайдар связывает с мировыми и гражданскими войнами. Но, подчеркнем, эта связь может быть исследована и вполне экономически - с точки зрения периодов социального подъема и спада, в которых проявляется активность или, напротив, пассивность населения и рынка в ходе больших Кондратьевских циклов. Эти циклы носят нелинейный характер, так как основные рыночные тренды, присущие внутреннему строению БКЦ (объемные и структурные показатели ВВП и национального дохода, занятости, уровня зарплаты, капиталоемкости ВВП и капиталовооруженности труда, уровня внутренних и внешних цен и т. п.), будучи интегрированными, выявляют природу эндогенной эволюции. Нелинейность, таким образом, сочетается с линейностью, что позволяет исследовать как экономический, так и исторический процессы с учетом множества разных факторов.
В этом контексте интерес представляют работы X. Мински, который изучает исторические типы рынков, акцентируя внимание на регуляторных свойствах системы капиталов, присущих каждому из пяти исторических (по Мински) типов экономики. Автор (вместе с Ч. Уоленом) выделяет следующие формы капитала, составляющие основу системы рыночного управления макроэкономикой: коммерческий капитализм; промышленный капитализм; финансовый капитализм, сложившийся на рубеже XIX-XX вв. и просуществовавший до Великой депрессии; менеджерский капитализм, охвативший период с конца 1930-х до начала 1970-х годов; капитализм денежных менеджеров (современная стадия) (см.: Розмаинский, 2009. С. 38).
Как бы ни складывалась ситуация в мировой экономике, ее необходимо учитывать при реализации управляющих функций капитала. Эта проблема рождается в рамках конвергентной схемы «капитал - государство», которая описывает исторические ступени политизации экономики и общества. Неверно считать государство чем-то внешним по отношению к рынку. Деление экономики на микро- и макроуровни существует внутри рынка. Особенности современного рынка и участия государства в нем не оставляют никаких сомнений в том, что они образуют единую экономическую, политическую и социальную систему. Это единый сложноорганизованный субъект: человек - социально-экономическая система - государство - социум.
Современное общество имеет дело с урезанной субъектной структурой: социально-экономическая система, представленная гражданским обществом, и государство. В недалеком будущем государство будет функционировать не только как политический институт, но и как комплексная экономическая и социально-культурная структура, в которой человек займет свое место, базируясь на более сложном фундаменте, чем нынешняя экономика. Имеется в виду система «капитал - доход», развернутая в особую воспроизводственную модель, которую мы называем «двойной экономической спиралью» (она создается рынком финансового капитала и не может возникнуть в условиях современной глобализации, базисом которой служит денежный капитал).
В своей исторической памяти общество хранит образ того времени, когда рынок опирался лишь на две трансакции - ценовую и правовую. Тогда он, будучи рынком свободной конкуренции, реально выступал антиподом государства. Современный рынок, развивая формы единства разных уровней экономической системы, в итоге приводит к удвоению системы трансакций. К исторически первым, которые исследовал Р. Коуз, добавились социальная и информационная. Современная экономика в целом становится рыночной, макро, политизированной, стремится закрепить демократию. Вместе с тем это не означает, что она упрощается: на наших глазах происходит становление стратегического рынка, причем с активным участием мировых инвестиций.
Как влияет усложнение рынка на процессы догоняющего развития? Здесь важен феномен интеграции, которая формирует эффективные структуры производственных факторов, локализует и соответственно упрощает их. В этом смысле можно говорить о самоограничении принципов конкурентного рынка на безграничных просторах глобального. Что сильнее: глобализация или традиционное стремление национальных рынков, поддерживаемое государствами, к самостоятельности? Экономика, в отличие от политики, охотно и успешно ищет компромиссы и находит их. Эту миссию выполняет система трансакций.
Система трансакций (ценовых, правовых, социальных, информационных) отражает метаморфозу капитала: его переход из потенциального состояния капитала-собственности как свернутого рынка в кинетическую форму взаимодействующего бизнеса в рамках хозяйственной коммуникативной практики. Капитал как свернутый рынок (система собственников) выступает системной динамической воспроизводственной формой национального богатства - условий физического и духовного существования своего социума. Будучи развернутым в рынок, капитал приобретает кинетическую размерность действия и взаимодействия коммуникативного бизнес-пространства.
Итак, собственность на капитал - это субъектная форма рынка и одновременно его свернутая, потенциальная форма. Ее раскрытие предполагает взаимодействие рынка и государства. Именно такое взаимодействие обеспечивает трансформацию потенциальной социальной энергии общества (его динамического потенциала) в кинетическую энергию экономического взаимодействия (как коммуникативной практики на базе институтов спросового потенциала).
Социальный энергетический и экономический спросовый потенциалы необходимо сопряжены друг с другом. Их объединяют и разделяют единство и различие рынка микроэкономики (его в определенной степени представляет модель рынка свободной конкуренции) и рынка макроэкономики (ее наиболее адекватно выражает кейнсианская модель параметрического равновесия мультипликаторов).
Микроэкономика предполагает выбор эффективных решений в границах оптимального поля возможностей рынка свободной конкуренции. Догоняющее развитие осуществляется в этом случае в рамках рационального выбора рациональными субъектами рынка под контролем права и ценовой политики.
Выбор вариантов развития в сфере макроэкономики происходит иначе. Прежде всего здесь господствует свободный выбор внутри системы «субъект - объект». Свобода распространяется не только на поведение субъекта по отношению к объекту, но и на коммуникативную практику в целом, включая отношения «объект - субъект», «субъект - объект», «субъект - субъект», «объект - объект».
Отсюда следует, что догоняющее развитие имеет четкую границу. В традиционном понимании оно прекращается там, где заканчивается микроэкономика и завершается становление первых двух трансакций, ценовой и правовой. С возникновением двух новых трансакций - социальной и информационной - начинается эпоха макроэкономики и политизации.
В этих условиях догоняющее развитие обретает совершенно новые черты. В нем осуществляются внутренние функции экономического роста как целостной воспроизводственной модели национального рынка. Государство всячески поддерживает открытую экспортно-импортную политику, а значит - политику рационализации на уровне конкурентоспособности на мировом рынке. Тем самым глобализация служит социальной опорой национального государства, а современное догоняющее развитие становится геополитикой.
Эпоха макроэкономики и политизации превращает догоняющее развитие в современный конкурентный геополитический универсальный механизм. В нем функционируют институциональные субъекты, связанные, наряду с ценовой и правовой, также социальной и информационной трансакциями. Это позволяет ставить вопрос о снятии различий между макро и микро, или о примате макроэкономики по отношению к микроэкономике и наоборот. Можно сказать, что политизация как бы реанимирует рынок свободной конкуренции, расширяя границы конкурентного национального рынка за счет его включения в глобальную систему экспортно-импортных и финансово-денежных отношений.
Несмотря на показанное выше кардинальное изменение ситуации, большинство экономистов продолжают настаивать на понимании догоняющего развития как имитации опыта развитых стран. Разнообразные аргументы в защиту этого тезиса, противопоставляя ему идею «рядоположенности» цивилизаций или культур, приводит, например, А. Вишневский (Вишневский, 2002). Безусловно, факторы экономического роста, первоначально окрашенные в национальные цвета, в последней четверти прошлого века приобрели глобальную окраску, стали интернациональными. Рационализм как будто празднует сегодня сокрушительную победу над «почвенничеством».
Вместе с тем к концу XX в. в странах с низким уровнем развития обострилось чувство этнической, религиозной и культурной идентичности. Мир оказался на пороге уникального явления: возвращения «почвы» при одновременно меняющемся характере глобализации. В догоняющих странах зреет понимание того, что новая «почва» открывает для них возможности более эффективного и быстрого развития. Поэтому усиливается интерес к изучению такого «почвенничества», которое неизбежно связано с модификацией классических теорий роста. Необходимо осмыслить рационализм на цивилизационной основе.

Догоняющее развитие в контексте теорий экономического роста

Сначала выясним, как соотносятся друг с другом «большие» теории экономического роста и отпочковавшиеся от них, но не потерявшие генетической связи с «родителями» «малые» теории догоняющего развития. И те и другие привержены новым классическим постулатам (отметим, что сдвиг от линейного подхода к нелинейному неминуемо приведет к отказу первых и вторых от беспрекословного следования стандартной экономической теории). А отличает их друг от друга то, что первые теории носят фундаментальный, академический характер, а вторые склонны исходить из анализа живых практик 2 .
Сказанное позволяет не разделять в принципе нарождающиеся новые элементы теории роста в «больших» и «малых» теориях. Акцентируя внимание на вторых, мы хотим лишь показать, с одной стороны, их часто главную роль в выявлении этих элементов, а с другой - все отчетливее осознаваемое ими практическое значение своевременного отказа от традиционной политики догоняющего развития.
Один из ведущих теоретиков догоняющего развития, «рыночник» М. Абрамовиц выдвинул гипотезу, согласно которой догнать развитую страну можно лишь тогда, когда уже имеется такой базовый элемент национального догоняющего потенциала, как «потенциальные социальные возможности» (social capabilities) - способность усваивать новые технологии, привлекать капитал и участвовать в глобальных рынках. Его последователи Дж. Сакс и Э. Уорнер, обнаружив, что среднегодовые темпы прироста ВВП на душу населения в странах с открытой экономикой составили в 1970 - 1989 гг. 4,5%, ас закрытой - 2% (обследовалось 111 стран), сделали вывод, что только свободная торговля и открытость экономики могут обеспечить конвергенцию.
В основе постулата об открытости экономики лежит методологическое требование идентифицировать научный подход как рациональный. Западная наука не сомневается и сейчас, что глобализация несет в себе потенциал конвергентного экономического роста и, следовательно, задает рыночные условия для повышения эффективности на мировом и локальном рынках.
Одной из самых серьезных проблем догоняющего развития выступает участие государства в этом процессе, поскольку мировая экономика функционирует посредством не столько экономических (воспроизводственных) механизмов, сколько политических. Глобализация представляет собой пространство политизированной экономики. Догоняющее развитие означает историческую необходимость пройти путь рационализации национальной экономики, открытой для науки и практики классикой и неоклассикой, кейнсианством и посткейнсианством, монетаризмом и процессами глобализации. В этом отношении теоретический базис догоняющего развития изучен недостаточно.
Например, согласно гипотезе Гершенкрона, отсутствующие в стране предпосылки для догоняющего развития должно восполнить государство. Именно «государственная политика является важнейшим фактором, который может склонить ечашу весов к использованию преимуществ отсталости» (см.: Burkett, Hart-Landsberg, 2003. P. 233). Нередко это вызывает социальную напряженность, что сдерживает рост. Тем не менее государство должно с помощью соответствующих финансовых институтов развивать первичную промышленную инфраструктуру, направлять ресурсы в ведущие отрасли, а также в сельское хозяйство и природопользование на современных принципах экологии. Спектр возможностей эффективно участвовать в глобализации может быть намного шире, если развитые государства включат в свои внешнеэкономические отношения элементы некоторого цивилизацион-ного «патернализма», например, дополняя бизнес разными формами социального общения.
Профессор Колумбийского университета Р. Нельсон в октябре 2005 г. в речи по случаю присуждения ему премии В. Леонтьева обратил внимание на другую, с его точки зрения, более значимую, чем роль рынка или государства, проблему. До недавнего времени считалось, что иностранная помощь, поощряемая соответствующей внутренней политикой, может решить все проблемы страны. Сегодня большинство экспертов полагают, что это неверно. Масштабные внешние инвестиции необходимы, но недостаточны. (К тому же они способны вызвать эффект вытеснения (crowding-out effect) внутренних инвестиций.) Простое копирование вводит в заблуждение, ибо не означает воссоздания желаемого образца.
Главный вывод, который делает Нельсон: «В XXI в., чтобы догнать, страна должна мобилизовать достаточные собственные силы в соответствующих областях науки и технологий». Этот процесс включает: обучение на Западе и консультации западных специалистов на своей территории; быстрое развитие местной системы образования; заимствование технологий развитых стран. По мере ужесточения условий оказания помощи со стороны развитых государств догоняющие страны начинают менять свою стратегию, выдвигая на первый план продвинутое обучение и развитие исследовательской базы (Nelson, 2005).
Стандартная теория, по мнению автора, не учитывает одну существенную особенность инновационного развития в догоняющих странах: они пока не пережили разрыв со своим привычным национальным опытом, поэтому характеризуются очень высокой степенью неопределенности и рисков. И еще одна особенность. Все возрастающую роль в поддержке и усвоении инноваций в догоняющих странах играют, наряду с фирмами, другие институты: местные государственные университеты и прикладная наука, а также сельское хозяйство и медицина, более приспособленные к внутренним условиям. И только «по мере приближения к развитым странам граница между хитроумной имитацией и творческим созданием новых продуктов и процессов начнет стираться» (Nelson, 2005). Нам представляется, что автор недооценивает потенциал развивающихся экономик в плане повышения эффективности консервативных традиционных продуктов.
Обратимся к работе еще одного исследователя - австралийца Дж. Мэтьюза, задавшегося вопросом: «В какой степени институты и стратегии, применявшиеся в послевоенный период, могут, после соответствующей модификации, использоваться в новых условиях?» (Mathews, 2006. Р. 313). Ответ на поставленный вопрос автор связывает со стратегическим выбором национальных фирм в условиях глобализации. Используя свои конкурентные преимущества в процессе аутсорсинга со стороны развитых государств, фирмы развивающихся стран «могут рассчитывать на то, что они станут игроками в глобальной экономике и таким образом внесут вклад в подъем экономики собственных стран».
Мэтьюз отмечает связанный с этим важный факт: «Сейчас мы вошли в новую фазу глобализации, когда стоимостные цепочки, которые обеспечивают взаимодействия в мире, уже не контролируются, как правило, одной ТНК, а дезагрегированы, образуя так называемые глобальные цепочки создания стоимости (global value chains)» (Mathews, 2006. P. 313). Будучи источником потенциального технологического прогресса и интеграции, финансовые цепочки приходят на смену производственным и товарным.
Приведенные примеры, число которых можно множить, показывают, что нарождающиеся внутренние факторы развития, выявляемые «малой» теорией, незаметно подтачивают основополагающий принцип традиционного догоняющего развития - непременную имитацию пути, пройденного развитыми странами. Но пока это скорее внешние приметы в отсутствие углубленного анализа явлений, которые стоят за ними, что и должно составлять главную заботу стран в будущем.
«Большая» теория движется в том же направлении, что и «малая», задавая общие параметры развития. Важнейший вывод современных экономических исследований состоит в том, что «основные утверждения неоклассической модели экономического роста не подтверждаются практикой» 3 . Впрочем, как и классической. Имеется в виду, в частности, самокритика в 1990-е годы экзогенной модели роста Р. Солоу и Т. Суона (1956 г.). Причем речь шла не только о необходимости расширить структуру факторов роста, введя их одновременно в состав эндогенной модели. Авторы признали неверными попытки ввести в эндогенную модель роста технический прогресс в качестве главнейшего и целостного фактора. До сих пор указанная точка зрения никем не оспорена. Но такую методологическую возможность, по нашему мнению, предоставляет синергетика.
Солоу, напомним, выделил три этапа развития теории экономического роста (Солоу, 1996. С. 66-77). Первый этап связан с работами Р. Харрода и Е. Домара. В этом случае главным объектом анализа был послевоенный восстановительный рост. Соответственно прежде всего изучалось общее рыночное равновесие с точки зрения эффективности распределения национального дохода.
Второй этап пришелся на 1950-е годы. Тогда лидировал сам Солоу. Этот этап продлился до середины 1970-х годов. Важнейшие исследования концентрировались вокруг неоклассических моделей, которым противостояли посткейнсианские модели роста. Если на первом этапе доминировала идея экзогенного характера распределения труда, капитала и национального дохода, то в неоклассических моделях капиталоемкость ВВП рассматривали как эндогенную переменную, изменение которой предполагалось произвольным. Как отмечал Солоу, такое изменение можно было объяснять постфактум, но оно не вытекало из логики самой моде л pi. С его точки зрения, «эта версия модели эндогенного роста очень шаткая. Она не может устоять без строго постоянной отдачи капитала. Но надеяться на такую удачу - значит уповать на добрую волшебницу» (Солоу, 1996. С. 73). Поэтому Солоу перенес идею эндогенного технического прогресса на возможные отдельные конкретные компоненты, что позволяет в таком расщепленном виде сделать технический прогресс неотъемлемой частью модели экономического роста.
Третий этап стал реакцией на проблемы и противоречия неоклассических и посткейнсианских моделей и, в свою очередь, породил череду вопросов и ответов. Солоу высоко оценил работы П. Ромера и Р. Лукаса, которые сформулировали проблему возрастающей общественной отдачи от вложений в НТП и человеческий капитал при условии, что отношение нормы сбережений к национальному доходу равно отношению национального дохода к капиталу 4 .
Между тем можно говорить об общественной отдаче, получаемой не только от вложений в НТП и человеческий капитал. Развитие глобализации и формирование взаимодействий разного рода также дают отдачу и для глобализации в целом, и для национальных экономик. Это отдача мировой коммуникативной практики.
К рассмотренным подходам примыкает теория так называемого познавательного богатства (theory of cognitive wealth) как решающего фактора, обеспечивающего богатство национальных экономик. Каждый пункт IQ нации повышает ВВП на 229 долл., а каждый пункт IQ самых сильных 5% умов (интеллектуальной элиты) нации - на 468 долл. Авторы этой теории психологи X. Риндерманн, М. Сэйлер и Дж. Томпсон считают, что интеллект и знания, порождая богатство нации, в свою очередь, стимулируют новый виток познавательных способностей (Rindermann et al., 2009). К достижениям «большой» теории можно отнести также модели, интегрирующие свободу, демократию, права человека в модели роста.
Заметим, что, частично отказываясь от прямолинейного следования за опытом развитых стран, развивающиеся страны тем не менее находятся в одном ряду с ними в процессе освоения новой, синергетической модели развития. И в этом, может быть, состоит очередной парадокс истории.

Синергетическая модель экономического роста и догоняющее развитие

Мы подошли, наконец, к главному вопросу: что означают рассмотренные выше процессы - изменение характера глобализации; движение от экзогенной модели экономического роста к эндогенной; возвращение к национальным корням при решении современных общемировых проблем развития? Может быть, происходит подспудное движение к качественно новой, с нашей точки зрения, синергетической модели?
Деградацию современного общества, в том числе российского, можно преодолеть не с помощью бесконечного наращивания капитальных вложений, на что полагаются большинство экономистов, а только зарядив общество мощной социальной энергией. Разрабатываемая нами концепция направлена на повышение степени свободы выбора для экономических субъектов и соответственно их социального тонуса (Евстигнеева, Евстигнеев, 2010; 2011). Имеются в виду все субъекты рынка, объединенные фрактальным подобием функций эмитента, инвестора, производителя и потребителя. По мере продвижения общества к более сложной системе - социуму - фрактальное подобие индивидов дополняется тремя их ипостасями - этнической, социальной и духовной, роль которых в новых условиях неизмеримо возрастает.
Все отчетливее проявляющаяся самоидентификация личности, ее отказ оставаться пассивным потребителем идеологии, вырабатываемой элитой, способствуют усилению самоорганизации, становлению социального подхода к росту (нелинейная динамика) в отличие от факторного, технологичного подхода (линейная динамика). Такова глубинная основа изменений в теориях экономического роста, в том числе теориях догоняющего развития. Такова и глубинная причина возрождения своеобразного, встраивающегося в глобализацию «почвенничества» в догоняющих странах.
Проблема догоняющего развития стала действительно актуальной в настоящее время - в период бурной глобализации. В 1950-е годы догоняющее развитие опиралось на экономическую классику. Именно тогда родилась идея производственной функции как нормативного метода расчета суммарной эффективности основных факторов производства - труда и капитала.
В 1960-е годы строгую классику сменила неоклассика, в рамках которой уже давно разрабатывали идею совокупности факторов роста, а теперь сформулировали и обосновали особую роль технического прогресса как ведущего эндогенного фактора экономического роста. Япония показала, как можно обеспечить резкий сдвиг в индустриализации и развитии высокотехнологичной промышленности. Значение этого урока в том, что энергетическим источником успеха выступила высокая сосредоточенность всего общества - элиты и простого народа - на решении поставленной задачи европеизации страны (Скворцова, 2012).
В 1970-е годы, когда главной опорой интенсивной глобализации стала политизация экономики и общества, теоретическая экономика продвинулась в разработке идей кейнсианства и посткейнсианства. Кейнсианство своим авторитетом подкрепило реформаторские усилия государства, предполагая наличие сильной финансовой системы, представленной центральным банком, финансовым рынком и госбюджетом. Кейнс еще до Первой мировой войны предрекал победу не тому государству, у которого хорошо вооруженная и умелая армия, а тому, у которого имеется развитая финансовая система.
Международные финансовые институты сумели в 1970-1980-е годы обеспечить качественный рывок в развитии мирового рынка и мировой финансовой системы. Интенсивная глобализация - детище денежного капитала. По Дж. Хиксу, важнейшей функцией денежного капитала становится инвестиционная. Именно она заложила основу догоняющего развития при опоре на мощные структуры - международные политические и экономические объединения. Таким образом, догоняющее развитие стало проблемой финансово-кредитных отношений, глобальным субъектом которых выступает государство. Любопытно, что финансовые рынки выполняют функцию защиты демократических рыночных начал. Так, кризис 2007-2009 гг. выявил взаимную потребность государства и центрального банка в антикризисной защите, тогда как финансовый рынок занял более последовательную рыночную позицию.
В 1980-1990-е годы стала формироваться единая система глобальной экономики с абсолютным приоритетом государства, что, конечно, не отменило своеобразия устройства национальных государств, элиты и общества в целом. Здесь возникло некое противоречие, поскольку национальная экономика имела одну меру - состояние бюджета, его ресурсов и обеспеченную или не обеспеченную им социальную, экономическую, в том числе индустриально-инновационную, политику. Вообще, внутренняя и внешняя политики государств в итоге определялись их финансовыми возможностями. В связи с этим можно утверждать, что мировая экономика приобрела черты бюджетной, что выразилось, например, в приведенной выше схеме Мински.
Интересно, что эта схема отражает стадии развития денежного капитала (национального, мирового, глобального), в котором все больше проявлялись признаки денежной экономики с растущей ролью государства и госбюджета. Мы же выделяем виды капитала с точки зрения их роли как базиса воспроизводственных моделей с учетом свойственных им форм стоимости 5 в рамках теории Маркса. Это открывает другую перспективу - синергетическую, в которой усиливается роль рынка, правда, имеющего более сложное строение.
Сегодня можно говорить о мировом финансовом кризисе в смысле кризиса денежного капитала, причем глобального. Ситуация не менее тяжелая, чем в период Великой депрессии. Тогда БКЦ разрешился Второй мировой войной, после окончания которой и получила распространение практика догоняющего развития.
Довольно сильное напряжение в мире существует и сейчас. Однако современный БКЦ разворачивается в иных условиях. Если в начале 1930-х годов денежная экономика, которой предстояло стать глобальной, еще только складывалась, то сегодня мы живем в целостной мировой системе денежного капитала. Ее глобальные риски, во-первых, связаны с превращением капитала в доход, то есть с секьюритизацией. Во-вторых, в ней сформировалось противоречие, подрывающее функционирование единой мировой системы инвестиционного экономического роста. В-третьих, базовым риском стал мировой кризис ментальности, чреватый войной между двумя основными цивилизациями - христианской и исламской.
Нужно перевести риски глобального денежного капитала и адекватного ему БКЦ в режим формирования нового БКЦ на базе финансового капитала. Как это сделать?
Во-первых, разделить капитал и доход, то есть устранить смешение капитала и дохода в пользу дохода, свойственное секьюритизации.
Во-вторых, восстановить целостность инвестиционного рынка, объединив дефляционный («американский») и инфляционный («российский») типы экономического роста.
В-третьих, наладить культурные и экономические отношения между цивилизациями, отказавшись от погони за максимальными темпами роста ВВП и заложив синергетические основы функционирования мировой и национальных экономик.
Что нужно предпринять, чтобы разделить капитал и доход (первый риск)? Самый простой ответ - локализовать процесс догоняющего развития в границах национального государства. Вопреки классической теории, не знающей границ для денег, опереться на национальную специфику и, следовательно, на национальные деньги, а точнее, на национальный денежный капитал.
К сожалению, это не решает проблему текущего бифуркационного кризиса. Он поставил мировое сообщество перед ложной дилеммой: либо рациональный выбор по классической теории рынка с опорой на авторитет мировых лидеров, либо крен в сторону закрытой экономики и закрытого государства (автократии). Здесь невозможен ответ типа «что лучше, а что хуже», поскольку мировая экономика вошла в бифуркационный кризис как целое, и соответствующее решение нужно искать на уровне мировой экономики в целом.
Вместе с тем рациональный выбор - именно по этому пути сейчас пошла мировая экономика - также не подходит. С одной стороны, денежная экономика выродилась в спекулятивную. С другой стороны, государство, взяв на себя экономическое лидерство, перекрыло возможности участия рынка в формировании экономической стратегии, которая имеет теперь короткий временной горизонт, хотя достигнутый масштаб мировой экономики требует освоения воспроизводственных моделей БКЦ.
Современный инвестиционный рынок оказался полностью дезорганизован (второй риск), так как превратился в часть бюджетной экономики - это не уровень капитала, а уровень дохода. Значит, невозможна экономическая стратегия. Кроме того, распались дефляционные и инфляционные механизмы формирования инвестиционного спросо-вого потенциала. Чтобы восстановить их единство, нужно объединить «американский» и «российский» типы расширенного воспроизводства. В то же время разрыв между ними носит мировой характер, ибо речь идет о двух мировых лидерах. Вокруг США группируются страны, в которых темпы роста сбережений выше темпов роста инвестиций, а вокруг России - страны, в которых динамика инвестиций намного опережает темпы роста сбережений. Конечно, наши рассуждения носят условный характер, но они отражают вероятность распада мировой экономики.
Для предотвращения кризиса ментальности и столкновения цивилизаций (третий риск) необходимо формировать культурную и социально-экономическую основы для союзнических отношений между христианской и исламской цивилизациями. Однако этого недостаточно. Важно преодолеть фетишизацию погони за максимальным темпом экономического роста. Такой темп создает сильную нагрузку на все компоненты экономики. Косвенно это вносит дисгармонию в обе подсистемы мирового рынка (как дефляционную, так и инфляционную), соответственно нарушается спокойствие в межцивилизационных отношениях. С учетом этого надо иметь эффективную экономику и высокий потребительский спросовый потенциал в мировой экономике в целом. А это уже проблема сложной синергетической системы.
Мы не рассматриваем здесь структуру и институты ментальности, которые органически входят в экономику как синергетическую систему. Предлагаем читателям ознакомиться с нашей монографией на эту тему (Евстигнеева, Евстигнеев, 2011). Здесь же только подчеркнем, что нарастающий интерес общественности к внутренним проблемам догоняющего развития неразрывно связан с включением ментальности в самую их суть.
Выше мы попытались проанализировать изменение представлений об источниках экономического роста и доказать неотвратимость перехода от традиционного догоняющего развития к новой, более современной синергетической модели (в том числе и для стран, которых догоняют). В ее рамках конвергенцию уже не рассматривают как синоним навязывания чужого опыта, допускается его обоюдное заимствование как развитыми, так и развивающимися странами. В новой модели все субъекты хозяйства - от государства до каждого индивида - начинают играть по принципиально иным правилам. Следуя им, они выступают творческими партнерами и конкурентами как на национальном, так и на мировом рынке. Тем самым они получают равные шансы на успех. 1 В связи со сказанным представляется содержательным поставленный В. May вопрос о различиях догоняющего развития в индустриальном и постиндустриальном обществах. При этом автор полагает, что во втором случае правильнее говорить не о концепции догоняющего развития, а о «стратегии прорыва», которой нужно следовать при «снижении созидательного масштаба централизации» и обеспечении «устойчивой демократии» (May, 2002).
2 В качестве примера можно напомнить о том, как в 1960-е годы А. Гершенкрон критиковал «академика» У. Ростоу за то, что его статические «стадии роста» проходят в однообразной механической последовательности, не учитывающей текущие и стратегические изменения на каждой стадии.
3 Models and Theories of Economic Growth. en.wikipedia.org/wiki/Economic_growth.
4 Последовательная эндогенная теория роста Ромера и Лукаса (конец 1980-х годов) уже включала концепцию человеческого капитала, навыки и знания, повышающие производительность труда. В отличие от случая производительного капитала, при накоплении человеческого капитала растут темпы капиталоотдачи, в результате экономика никогда не находится в устойчивом состоянии. Темпы роста не снижаются по мере накопления капитала, а зависят от его вида. В центре внимания оказываются факторы увеличения человеческого капитала (например, образование) и технологических изменений (например, инновации).
5 Финансовый капитал, денежный капитал, производительный (внутренний кластерный) капитал, социальный капитал.

Список литературы

Вишневский А. (2002). Историческая эволюция России: догоняющее развитие или особый путь? // Мир России. Т. 11, № 3.
Гайдар E. (2003). Современный экономический рост и стратегические перспективы социально-экономического развития России. М.: ИЭПП.
Глазьев С. (2012). Современная теория длинных волн в развитии экономики // Экономическая наука современной России. № 2.
(2010). Экономика как синергетическая система. М.: ЛЕН АН Д.
Евстигнеева Л., Евстигнеев P. (2011). Новые грани ментальности. Синергетический подход. М.: ЛЕНАНД.
May B. (2002). Посткоммунистическая Россия в постиндустриальном мире: проблемы догоняющего развития // Вопросы экономики. № 7. [Май V (2002). Post-Communist Russia in Post-Industrial World: Problems of Catch-up Development // Voprosy Ekonomiki. No 7.]
Розмаинский И. (2009). Вклад X. Ф. Мински в экономическую теорию и основные причины кризисов в позднеиндустриальной денежной экономике // TERRA ECONOMICUS (Экономический вестник Ростовского государственного университета). Т. 7, № 1.
Скворцова E. (2012). Япония: кризис культурной идентичности при встрече с западной цивилизацией // Вопросы философии. № 7. С. 52-64.
Солоу P. (1996). Перспективы теории роста // Мировая экономика и международные отношения. № 8. С. 66-77.
Хэ Чуаньци (ред.) (2011). Обзорный доклад о модернизации в мире и Китае (2001 - 2010). Москва. [Не Chuanqi (ed.) (2011). The Survey of Modernization in the World and in China (2001-2010). Moscow.]
Burkett P., Hart-Landsberg M. (2003). A Critique of "Catch-up" Theories of Development // Journal of Contemporary Asia. Vol. 33, No 2.
Mathews J. A. (2006). Catch-up Strategies and the Latecomer Effect in Industrial Development // New Political Economy. Vol. 11, No 3.
Nelson R. R. (2005). Economic Development as a Catch-up Process: What Is Different about the Current Environment, www.ase.tufts.edu/gdae/about_us/leontief/ Nelson_remarks.pdf.
Rindermann H., Sailer M., Thompson J. (2009). The Impact of Smart Fractions, Cognitive Ability of Politicians and Average Competence of Peoples on Social Development // Talent Development & Excellence. Vol. 1, No 1. P. 3-25.

Сущность постиндустриализации. Основные черты постиндустриальной экономики и ее проблемы. Воздействие постиндустриализации на мировое хозяйство. «Новая экономика» и ее главные черты и последствия

Постиндустриальный этап развития мировой экономики. Постиндустриальная [лат. post после) стадия производства, ведущая к информационному обществу, отличается следующими признаками: · наибольшее развитие получаст третичная сфера экономики - сфера услуг, где занято 60-70% всех работников: · во всех отраслях хозяйства и в быту широко внедряются достижения информатики и современной вычислительной техники. Это позволяет резко повысить значение информации в жизни общества, а также автоматизировать физический и умственный труд; · на предприятиях быстро повышается роль научных работников и
высококвалифицированных специалистов: · экономика способна обеспечить для всех граждан достаточно полное удовлетворение
элементарных потребностей и расширить реализацию запросов более высокого порядка На рубеже XX- XXI вв. начался второй этап НТР. На достижениях этого этапа ныне стремительно развивается новая экономика, воплощающая прежде всего результаты развития информационной революции (создание компьютерной техники, Интернета, информационных технологий).

Рисунок 6.6.

"Новая экономика" (экономика знаний), становление которой идет у нас на глазах и с нашим участием, экспертами ведущих университетов США характеризуется как мир, в котором коммуникационные технологии формируют глобальную конкуренцию. Эксперты ООН определяют "новую экономику" как совокупность интенсивного технологического прогресса в области компьютеров, коммуникаций, интернационализации экономических систем, бурных изменений в финансовой сфере. Новая экономика - "экономика знаний", таким образом, не ограничивается областью высоких технологий, а охватывает многие области, в том числе финансовую, которая приобретает черты виртуальности. Это качественно новый уклад в мировом хозяйстве. В его рамках формируется и информационное сельскохозяйственное производство (фермеры используют для посева генетически измененное зерно, осуществляют дистанционное управление сельскохозяйственной техникой), информационная индустрия (металлообрабатывающие заводы, например, для экономии ресурсов и сокращения издержек применяют компьютерные технологии), сфера информационных услуг (благодаря которой фабрики использует Internet для получения заказов по всему миру, страховые компании совершенствует систему управления на основе специально созданных пакетов компьютерных программ и т. д.). Серьезные изменения происходят и в сырьевой сфере - "осязаемые" ресурсы вытесняются "неосязаемыми". Это выражается в широкомасштабном замещении традиционных материалов (металлов, природных ресурсов) новыми (пластиками, композиционными материалами). По этой же причине рыночная стоимость того или иного предприятия определяется не "осязаемыми" ценностями (активами) - машинами, оборудованием, техникой, а "неосязаемыми" - квалификацией персонала, управленческой системой, информационным обеспечением. Беспрецедентно высокие скорости передачи информации обуславливают развитие всех экономических и социальных процессов в режиме реального времени, т. к. исчезает временной лаг, ранее возникающий за счет сбора, изучения и адаптации информации.

Изменения, происходящие в мире под воздействием глобализации и "новой экономики", характеризуются рядом особенностей. Возникают новые формы хозяйственных связей, Internet, расширивший число своих пользователей в период с 1994 по 2003 г. в 333 тыс. раз. Масштаб информационных потоков через "всемирную паутину" способствует созданию новых продуктов, путей и рынков сбыта, обуславливает интернационализацию коммуникаций и формирует глобальную конкуренцию. Активизируется инновационная деятельность, изменяются ее направления, а если говорить точнее, она переходит в новое качество. Развитые страны Европы до 80% финансовых ресурсов направляют в высокотехнологичные отрасли, банковский или страховой бизнес, в то время как ранее примерно 20% их направлялось в промышленное производство, 40% в торговлю и 30% в сферу недвижимости и финансов. Усиливается напряженность в миграционных процессах, что приводит к ужесточению мер по использованию иностранной рабочей силы, например в странах Европейского союза. Это связанно именно с глобализацией, т. к. приток легальных и нелегальных иммигрантов из-за пределов ЕС (Ямайки, Кореи, Кубы, Мексики) в середине 90-х гг. ХХ в. не позволил 10 млн коренных жителей Европы найти работу дома (в Германии - 1,7 млн, во Франции - 1,3 млн чел.). Изменяется роль государства, что проявляется в переходе от системы прямого государственного регулирования к системе универсальных политико-правовых стандартов, определяемых правами человека и решением проблем социального равенства. Возрастает ценность знания как основного ресурса экономического роста и экономической безопасности. Влияние глобализации выражается в увеличении значимости образования и инвестиций в науку, повышении требований к профессиональным знаниям и умениям сотрудников.

В "новой экономике" ведущую роль в экономическом подъеме страны приобретают внутренние условия, емкость внутренних рынков. Об этом свидетельствует, в частности, опыт Южной Кореи, Тайваня, Сингапура, которые в последние десятилетия вошли в число "новых постиндустриальных стран".

Глобализация и "новая экономика" - это процессы становления нового мирового хозяйственного контура, взаимосвязанные и взаимодополняющие процессы. Создание единого глобального мирового порядка в этой связи предполагает не стихийное, а организованное его построение на основе ряда фундаментальных принципов экономической интеграции отдельных стран.

Экономическая стратегии, преследующая цель преодолеть отставание страны по уровню развития, называется догоняющим развитием. Широко известны две модели догоняющего развития: импортозамещающая и экспортоориентированная.

Базирующаяся фактически на меркантилистской теории, импортозамещающая модель в полном объеме сложилась вначале к послереволюционной России, затем в других социалистических государствах, а также в крупных странах Латинской Америки и Азии (Аргентине, Бразилии, Мексике, Индии, Пакистане). Частично этой модели придерживались в 30-40-е гг. и многие развитые страны.

Суть данной модели заключается в протекционизме по отношению к большинству отраслей национальной экономики, часто подкрепленном государственной монополией внешней торговли и неконвертируемостью национальной валюты. Протекционизм благоприятствует развитию импортозамещающих отраслей, монополия (полная или частичная) внешней торговли также ослабляет конкуренцию отечественным товарам со стороны иностранных, а неконвертируемость национальной валюты препятствует вывозу национального капитала, концентрируя его во внутренних капиталовложениях.

Данная модель способствует созданию многоотраслевой экономики, включая самые современные производства. Однако на практике сокращается лишь импорт потребительских товаров, а импорт инвестиционных товаров растет, увеличивается дефицит конвертируемой валюты и, главное, многие новые (и даже старые) отрасли национальной экономики оказываются некойкуренто-

способными на мировом рынке, так как создавались или привыкли к «тепличным» условиям протекционизма.

Экспортоориентированная модель сложилась еще в прошлом веке в наиболее развитых странах (примером может быть пионер индустриализации и свободы внешней торговли - Великобритания)* Апеллируя к Смиту и Рикардо, сторонники этой модели смогли ее реализовать и в других, в том числе отстающих, странах* Ориентация создаваемых отраслей преимущественно на внешний рынок с самого начала заставляла их поддерживать высокую конкурентоспособность, которая еще больше усиливалась, если страна имела небольшие (или нулевые) ввозные пошлины* Подобная экспортная ориентация могла сочетаться с активным привлечением к экспортному производству иностранного капитала, особенно если в стране были невысокие налоги, политическая и социальная стабильность и иностранному капиталу предоставлялись льготы.

Однако во многих странах модель экспортоориента- ции включала и элементы импортозамещения, так как в ряде экспортоориентированных отраслей сохранялись высокие ввозные пошлины*

Успешное использование эксиортоориентированной модели, точнее, одной ив ее модификаций (ориентация на экспорт, но без свободы доступа конкурирующих товаров и капиталов на внутренний рынок) Японией, а затем Южной Кореей подтолкнуло Китай и другие крупные страны Азии и Латинской Америки применить эту модель у себя. Однако максимально ее использовали (причем скорее в чистом, а не в модифицированном виде) те новые индустриальные страны, средние и малые размеры которых с самого начала не позволяли им создавать многоотраслевую экономику* Прежде всего это относится к таким космополитическим городам-государствам, как Сингапур и Гонконг* Несмотря на проблемы, вытекающие из усиления их участия в мировой экономике, страны, использовавшие экспортоориентированную модель развития, продемонстрировали ее преимущества, выразившиеся прежде всего в их высоких темпах экономического развития.